Геррон
Шрифт:
И оба заблуждались. Медицину Брехт не изучал никогда. Только записался на факультет, чтобы отсрочить призыв. Для этого даже подделал подпись отца, чем особенно гордился. На фронте никогда не был. Какое там „Солдаты на пушках живут“! Несколько месяцев легчайшей службы в резервном лазарете. В собственном городе. Где мать ставит перед тобой на стол горячий ужин. За все время не увидел ни одного настоящего раненого. Они там лечили только венерические болезни. Ловко перехитрил войну, этого у него не отнять. А в своих песенках выдает себя за ветерана, прошедшего огонь и воду. „Если ты мертв, тебе остается только вонять“. По аплодисментам
Он и тогда уже был мошенником. Нет — хамелеоном.
Хамелеон, поцелованный музой.
Тогда, в „Кюка“, он излучал притягательную смесь скромности и заносчивости. Скромность вскоре отпала. Когда я снова встретился с ним на „Трехгрошовой опере“, он был весь прима. Так тщеславно похвалялся своим разумом, словно тенор высоким раскатистым „до“. Он был блестящ, он был самым блестящим автором, каких я только встречал, но он хотел, чтобы им за это восхищались.
В тот вечер он был дружелюбен со мной. А после, в театре на Шиффбауэрдамм, обращался со мной только как с инструментом. В Париже, когда мы встретились как эмигранты, он назвал меня кучей дерьма.
Если ты мертв, тебе остается только вонять.
Я должен был бы разозлиться, думая о Брехте, но мне уже не наскрести столько гнева. Я знаю, что не люблю его, а он меня тем более, но я это всего лишь знаю, а уже больше не чувствую. Как будто это имеет отношение к другому Брехту и другому Геррону, двум персонажам одного фильма или одного сценария, который так и не был экранизован, потому что история недостаточно оригинальна, а характеры неубедительны. Как один из тех сценариев, которые выдумывали мы с Калле. Ты будешь как будто поэт, а я как будто актер, а потом мы ужасно поссоримся. Такая игра. Где в любое время можно поменять правила, нужно только принять решение, и тогда все пойдет по-другому — мир, радость, пироги с яйцами, встречаются два старика, один говорит: „Помнишь, тогда в арт-кафе?“ — а другой кивает, и они смотрят друг другу в глаза, крупный план, протягивают друг другу руку и — затемнение и заключительные титры.
Но я хочу разъяриться. Только кончился мой гнев. Весь вышел, и я не знаю куда. Я забыл собственную роль. Это плохой знак.
Нет такой закономерности, что человек становится мягче, когда дела его совсем плохи, чтобы он прощал и отпускал грехи. Так бывает только в сценариях и в житиях святых. Действительность совсем другая. Чувства, и негативные тоже — именно негативные! — заставляют тебя держаться прямо. Кто еще способен ненавидеть, тот покуда не умер. На платформе в Вестерборке один вырвался из вагона для скота, из последних сил, хотя его уже бросились бить, вырвался только для того, чтобы проклясть одного из тех, кто оставался. А речь шла о куске хлеба, который один приберег для себя, а второй у него сожрал, что-то в этом духе. Дело не в том, из-за чего. Важно было лишь то, что он держал свой гнев живым, а гнев поддерживал его. Он не сдался.
Если я сдамся, то они победили.
Так уж вышло: когда люди становятся беззлобными и лишь мягко улыбаются, вот тогда пора бить за них тревогу. Значит, дела их идут к концу, и причина не в голоде или болезни, или, вернее, лишь во вторую очередь в этом, причина в том, что они сдались. Как боксер, который опускает руки. Шмелинг как-то объяснил мне, что он по глазам противника видит, когда тот сдается.
— Мне
Я не хочу быть пропащим.
Я больше не чувствую гнева, и это внушает мне страх. Ярости больше нет. Выцвела, высохла, испарилась. Слишком много раз перепечатывали этот сценарий, и лента пишущей машинки больше не оставляет оттиска.
Или лишь иногда. У Дрезденской казармы — где размещены старушки — есть колонка, из которой вода почти никогда не льется, и люди, покачав головой, идут дальше со своими ведерками, но если какое-то время подождать, из водопровода донесется что-то вроде кашля, стона, а потом колонка все же исторгнет порцию воды, и еще одну, вода не чистая, со ржавчиной, но пить ее можно, если жажда сильная. Так и с моими чувствами. Иногда они прорываются, целым потоком, а потом душа опять покрывается ржавчиной, и я жду тщетно.
А пить мне хочется.
Я не хороший человек, черт побери, да и не хочу им быть. Это не мое амплуа. Меня зовут Геррон, а не Рюман. Я не герой, но и статистом я быть не хочу, которого посылают то туда, то сюда, который только заполняет кадр и которому наплевать, что он тут сейчас изображает, жертву или преступника, потому что его это не касается, пока он получает свой гонорар и горячий суп в столовой. Я не статист, черт побери! Я исполнитель главной роли! Я Курт Геррон!
То-то же.
Я еще не мертв. Мне удалось разозлиться. Удалось еще раз побыть самим собой. Кем бы я ни был.
Курт Геррон. Произносить с раскатистым „р“, пожалуйста.
Было время — с тех пор минуло десять лет, но эти десять лет длятся уже десять веков, — было время, когда им приходилось раз в несколько месяцев допечатывать мои открытки для автографов. Тогда Геррон был продавец, как говорили в УФА. Если я значился на рекламном плакате фильма, все билеты разлетались. В любом кафе Берлина меня усаживали за лучший столик. В такси мне достаточно было сказать „Домой!“ — и шофер знал: Паульсборнер-штрассе. И это знали не только таксисты компании „Крафтаг“, которая мне платила за то, что я делал рекламу ее автоизвозчикам.
Это было мое лучшее время. Мои великие времена, как сказал бы директор старших классов Крамм. Во множественном числе. Когда дела шли на подъем, и чем дальше, тем выше. Когда я ничего не мог сделать неверно.
А ведь только что читал с дрожащими коленками моего Ведекинда. „Вчера еще на шелковых подушках, сегодня грудь прострелена насквозь“. Один раз даже пел. Я пел все. Всюду. В „Кюка“ и на „Дикой сцене“, в „Ракете“ и в кабаре комиков, у Нельсона и в „Метрополе“. Наш пострел везде поспел. В самых разнузданных своих фантазиях я не мог и мечтать о такой карьере. Рай рампозависимого.
Все развивалось стремительно. Как будто садишься на карусель, и она начинает движение со скрипом, но потом все сильнее и сильнее разгоняется. Как Рудольф Караччиола. „Мы скачем верхом на лошадках, лошадки по кругу пошли“. Кто-то мог и испугаться. А я наслаждался.
Лихорадка перед выходом на сцену вскоре прошла. Уж Рези поставила мне правильный диагноз: мания величия повышает иммунитет. Мания величия и аплодисменты. Ты что-то можешь, ты что-то имеешь, ты что-то собой представляешь. „Я хоть и не красотка, зато нахалка“. Так написал однажды Нельсон для Клер Вальдофф. Мне же он сказал: