Гёте. Жизнь и творчество. Т. 2. Итог жизни
Шрифт:
«Вообще этим летом я наконец-то близко сошелся с Гёте, и нет такой недели, когда бы мы не видались или не писали друг другу… Он отлично разбирается в естественной истории и обладает широким кругозором, позволяющим великолепно осветить организацию органической природы… Он много размышлял о теории искусства и, следуя путями, совершенно отличными от моих, пришел к точно таким же выводам» (из письма к Ф. В. Д. Ховену от 22 ноября 1794 г.).
Различие путей, какими следовали оба, очевидно: если у Гёте представление о «стиле» и «красоте», о внутренней закономерности и самоценности искусства сложилось под влиянием изучения классических шедевров античных мастеров и их последователей, то Шиллер пришел к аналогичным выводам в большей мере в итоге сугубо теоретических размышлений. Но при всем том и он также черпал вдохновение в искусстве древних, которое неизменно идеализировал, и в идеализированной таким образом античности усматривал присутствие гармоничного
В сочиненном Шиллером вымышленном «Письме датского путешественника», опубликованном в «Рейнской Талии» в 1785 г., содержались восторженные отзывы о посещении зала античного искусства в Мангейме: «Человек создал здесь нечто более высокое, чем сам он, напоминающее нечто большее, чем его род; быть может, это значит, что он меньше, чем станет в будущем? […] Греки изображали своих богов в виде облагороженных людей и тем приближали своих людей к богам. Это были отпрыски одной семьи» (Шиллер, 6, 546–547).
Оглядывая современную действительность и неустанно помышляя об исправлении дурного сущего, никоим образом его не удовлетворявшего, Шиллер все больше проникался убеждением, что человек может воспринять добро из искусства, и, собственно говоря, из него одного. Стало быть, совершенство (на первых порах) возможно обрести лишь в сфере прекрасного — и только там. В своем собственном творчестве Шиллер стремился к «простоте» и «классицистичности». Так, 6 марта 1788 года он писал Кернеру: «Простота — плод зрелости, и я чувствую, что уже несравненно ближе подошел к ней, чем в минувшие годы». А в письме от 20 августа 1788 года он выражал надежду, что ему «близкое знакомство с древними принесет огромную пользу — быть может, даже подарит классицистичность». «Идеализация» и «облагораживание» — таковы другие требования Шиллера к искусству, плод его долгих раздумий. В конце 1790 года в критической статье о поэзии Бюргера Шиллер заявляет: «Одно из первых условий поэтического творчества — это идеализация, облагораживание, без коих автор перестает быть поэтом». Впоследствии, однако, поэт пересмотрел понятие «облагораживания». «Идеализировать явление в моем понимании — значит лишь отбросить все его случайные назначения и придать ему характер внутренней необходимости. «Облагораживание» всегда сродни «исправлению, своего рода нравственному вознесению». Как близко смыкался подобный взгляд с гётевским восхвалением «стиля», вытекающего «из природы вещей», как и со стремлением Гёте распознать закономерности природы и искусства! Опять же здесь следует указать на сложность истолкования таких понятий, как «простота», «классицистичность», «облагораживание» (так же как и сходных формулировок Гёте).
Ведь любое истолкование в свою очередь будет нуждаться в пояснениях, которые должны проверяться на художественных произведениях, что лишь перемещает сложность задачи в другую плоскость; о «характере внутренней необходимости», как и о ее художественном воплощении, можно спорить без конца. Возможно, не столь уж и не прав был Готфрид Август Бюргер, которого Шиллер порядком потрепал своей критикой: в 1791 году в статье под названием «Антикритика» Бюргер ехидно заявлял: «Особенно желал бы я узреть пример подобного идеализированного восприятия, хотя бы — mirabili dictu [25] — один-единственный любопытный пример из произведений любого — древнего или современного, отечественного или иноземного — поэта, которому удалось бы достигнуть этого чудодейственного свойства».
25
Как это ни удивительно (лат.).
Так или иначе, идеализация всегда означает выход за пределы существующей реальности. Болезненно пережитый разрыв между идеалом и реальностью неизменно определял взгляды Шиллера: лишь красота искусства еще может являть совершенство и только художник способен осуществить умиротворение в призрачном мире прекрасного. События, последовавшие за Французской революцией, лишь укрепили, но отнюдь не породили это убеждение. Шиллер и прежде полагал, «что каждая отдельно развивающая свою силу человеческая душа больше, чем самое большое человеческое общество, если рассматривать его как целое. […] Государство только действие человеческой силы, только творение мысли, человек же сам источник силы и творец мысли» (из письма Каролине фон Бойльвиц от 27 ноября 1788 г. — Шиллер, 7, 181). Художнику же Шиллер отвел сферу идеального: «Художник, а из художников прежде всего писатель, никогда не осваивает реальное, а всегда лишь идеальное, или же художественно отобранное из реального предмета» (из письма Шиллера к Кернеру от 25 декабря 1788 г.). Здесь же Шиллер подчеркивал самодовлеющую
Разочарование, вызванное дальнейшим ходом Французской революции, способствовало радикализации шиллеровской теории; он полагал: отныне полностью утрачена надежда, что преобразование внешних условий может привести к чему-то лучшему, даже если сохранить прежнюю цель и не приукрашивать общественную трагедию. В письме к герцогу Аугустенбургскому от 13 июля 1793 года Шиллер четко очертил свою позицию в этом вопросе: «Политическая и гражданская свобода — всегда и неизменно самый священный из всех даров, самая достойная цель всех усилий и величайший оплот всякой культуры, однако это прекрасное здание можно возвести лишь на прочном фундаменте облагороженного характера. Поэтому сначала надо создать граждан для конституции, прежде чем давать конституцию гражданам». Вот такое представление об искусстве и такая оценка революции и могли послужить основой для взаимопонимания Гёте с Шиллером.
В извещении об основании журнала «Оры», опубликованном во «Всеобщей литературной газете» («Альгемайне литератур-цайтунг») 10 декабря 1794 года, Шиллер решительно заявлял, что в его журнале будут запрещены «все суждения о текущих событиях в мире и о ближайших ожиданиях человечества». Журнал намерен отринуть «неотвязного демона критики государства» и стремится раскрепостить подавленные «куцым интересом к современности» умы «с помощью общего и более высокого интереса ко всему чисто человеческому и вневременному», а также «объединить расколотый политикой мир под знаменем истины и красоты». Из журнала будет исключено все, что несет на себе клеймо нечистого партийного духа.
Из необходимости Шиллер хотел сотворить добродетель — и не обманывался на этот счет. Одна-единственная возможность виделась ему теперь: желательное самоосуществление человека в целом поначалу мыслимо реализовать лишь в сфере искусства и царстве идеала. Его обстоятельный трактат «Письма об эстетическом воспитании человека», опубликованный в «Орах» в 1795 году, в первый же год издания журнала, был своего рода программным ответом на вызов, брошенный Французской революцией. Проникновенный анализ современного общества на фоне воображаемой гармонии древних греков очерчивал раздробленность современного человека.
«…наслаждение отделилось от работы, средство от цели, усилие от награды. Вечно прикованный к отдельному малому обломку целого, человек сам становится обломком; слыша вечно однообразный шум колеса, которое он приводит в движение, человек не способен развить гармонию своего существа, и, вместо того чтобы выразить человечность своей природы, он становится лишь отпечатком своего занятия, своей науки» (Шиллер, 6, 265–266).
Однако, проницательный критик, Шиллер отныне утратил надежду исцелить или хотя бы смягчить этот недуг путем преобразования общественных условий. Сначала надо самого человека привести в такое состояние, при котором он воистину обретет человеческую сущность. И поэт возлагает на искусство, на красоту задачу уравновесить чувственное и духовное в человеке и довести человеческую природу до эстетического уровня. И пусть тогда «эстетическое творческое побуждение незаметно строит посреди страшного царства сил и посреди священного царства законов третье радостное царство игры и видимости, в котором оно снимает с человека оковы всяких отношений и освобождает его от всего, что зовется принуждением как в физическом, так и в моральном смысле» (Шиллер, 6, 355). В заключение Шиллер вынужден был добавить скептическое признание: подобное государство, «пожалуй, можно найти… разве в некоторых немногочисленных кружках» (Шиллер, 6, 358).
Здесь не место обсуждать извилистый путь шиллеровской мысли, как и вопрос, в какой мере идеи эстетического воспитания закономерно вытекают из критического анализа современности, содержащегося в первых письмах об эстетическом воспитании. Во всяком случае, Шиллер ответил на вызов истории утопическим проектом, в то же время никак не объясняющим, в какой мере эта программа эстетического воспитания человека, столь впечатляющая и сложная, столь многословно и красноречиво изложенная, а также философски насыщенная, — в какой мере эта программа способна практически воздействовать на людей, живущих в реальных условиях и страдающих от них. История народов и государств в том виде, в каком она развивалась со времени опубликования шиллеровского проекта, непрестанно опровергала реальность его осуществления. Правда, этот аргумент направлен не против существа шиллеровской программы, а скорее — в ее пользу.