Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Гёте предугадывает здесь то, что в полной мере раскрылось лишь в наш век технических коммуникаций и массовой информации, а именно несоразмерность реакций в ситуациях, когда искусственные приспособления искажают соотношение далекого и близкого. Так, воспроизведенная в СМИ далекая опасность переживается как непосредственная угроза, вызывающая страх. Чтобы обеспечить правдивое ощущение отдаленности событий, Гёте имел обыкновение откладывать свежие газеты в сторону и читать их спустя несколько дней. Он не сомневался в том, что удаленные друг от друга жизненные миры существуют одновременно лишь в абстракции. Проживая в разных местах, мы живем и в разном времени, и когда мы узнаем что-то, что произошло далеко от нас, то это событие заканчивается прежде, чем до нас доходят новости о нем. Так Гёте из своей эпохи предупреждает нас об опасности расширения границ личной сферы, что для современных людей является скорее правилом, чем исключением.
Один физик подарил Гёте дорогостоящий поляризационный прибор, предназначенный для подтверждения Ньютоновой теории возникновения цветов путем разложения света на спектральные цвета. Гёте упорно отказывался пользоваться этим прибором, подобно тому, как два столетия до него священная инквизиция отвергала саму возможность использования
1404
СС, 8, 411.
В мае 1810 года великий труд о цвете был наконец опубликован. После этого прошли недели и месяцы, но помимо почтительно-доброжелательных отзывов друзей и знакомых не последовало никакой реакции. Раздражение Гёте нарастало. На протяжении двадцати лет гора мучилась родами, а общественность посчитала, что она родила мышь. Некоторые художники, и прежде всего Филипп Отто Рунге, обнаружили для себя кое-какие интересные идеи, но научный мир отмахнулся от учения Гёте, как от ничего не значащей безделицы: «Люди знающие, – писала “Готская научная газета”, – не найдут здесь ничего нового». Читающая публика сожалеет, что Гёте отвлекается от литературы на никому не нужные исследования, а в политическом мире его критикуют за то, что он не обратился к более насущным вопросам современности. Гёте видит во всем этом заговор молчания.
Разумеется, никто не отказывал ему в публикации. Издатель готов был во всем пойти навстречу, хотя и опасался, что это роскошное дорогое издание принесет скорее убытки, чем прибыль. Впрочем, этого не произошло – нарядный фолиант пользовался успехом как украшение домашней библиотеки. Однако успеха в научном мире, на который Гёте рассчитывал в первую очередь, его труд не имел, если не считать главы о физиологических цветах, получившей определенное признание. Гёте хотел привнести в науку дух поэзии, но вряд ли его обрадовал тот факт, что его «Учение о цвете» было воспринято как документ не научного, а эстетического опыта. Сей труд не лишен проницательности, хорошо написан, глубоко и тонко прочувствован, но, к сожалению, не соответствует истине, по крайней мере, в научном понимании этого слова. Таково было общее суждение. Академический мир воздерживался от непочтительных высказываний вроде отзыва Эмиля Дюбуа-Реймона, который несколько десятилетий спустя назвал гётевское учение о цвете «мертворожденной забавой дилетанта-самоучки», однако по сути большинство представителей естественных наук думали именно так. Гёте так разозлился, что стал принижать свои заслуги как поэта, чтобы подчеркнуть свои непризнанные заслуги перед наукой: «Я не похваляюсь тем, что я сделал как поэт <…>. Превосходнейшие поэты жили одновременно со мной, еще лучшие жили до меня и будут жить после. Но то, что в наш век в многотрудной науке, занимающейся проблемами цвета, мне одному известна истина, это переполняет меня гордости и сознания превосходства над многими» [1405] .
1405
Эккерман, 227–228.
Перенесемся ненадолго в зиму 1813–1814 года. Учение о цвете по-прежнему вежливо замалчивается. Гёте сжился с ролью хранителя явленной тайны. По его словам, ему следовало бы «обзавестись учениками». И вот в один из зимних дней в его доме появляется такой ученик – молодой Артур Шопенгауэр.
Шопенгауэр только что завершил свою диссертацию «О четверояком корне закона достаточного основания» и теперь жил у матери, веймарский салон которой пользовался большим успехом. Отношения с матерью не были безоблачными: после смерти отца она отказалась признать за сыном статус «заместителя патриарха», и их борьба за власть в семье закончилась разрывом. Весной 1814 года разозленный Артур покидает Веймар, и Гёте пишет ему в альбом двустишие:
Чтоб быть достойным человеком, Признай достоинство других [1406] .Однако прежде между ними происходит оживленный обмен идеями по поводу «Учения о цвете». Эти несколько недель Шопенгауэр будет считать одними из самых значимых в своей жизни. Не во всем они были единодушны, что, впрочем, никак не сказалось на крайне почтительном отношении Шопенгауэра к Гёте. В ноябре 1813 года, присутствуя на вечернем чаепитии в салоне Иоганны Шопенгауэр, Гёте впервые заговорил с молодым философом. «Молодой Шопенгауэр показался мне необычным и интересным молодым человеком» [1407] , – довольно сухо сообщает он об этой беседе Кнебелю. Шопенгауэр, напротив, не может сдержать своего восторга. «Да славится имя его во веки веков!» [1408] – восклицает он в одном из писем после первой же встречи.
1406
MA 9, 127.
1407
WA IV, 24, 44 (24.11.1813).
1408
Schopenhauer Briefe, 7.
Гёте не искал приятного светского общения с Шопенгауэром, тем более что таковое было практически невозможно. «С другими я мило беседую, – признавался он, – а с ним, с молодым д-ром Артуром – философствую» [1409] .
1409
Schopenhauer Gesprache, 27.
Через несколько недель совместной работы Гёте записывает в дневнике двустишие, впоследствии включенное в «Кроткие ксении»:
Крест педагога нес бы, видят боги, Когда бы ученик не рвался в педагоги [1410] .Шопенгауэр, чуждый какой бы то ни было скромности, вскоре и в самом деле стал поучать Гёте. Соглашаясь с гётевским учением о физиологии цветов, он намеревался на его основе разработать теорию возникновения цветов внутри глаза, так как был убежден, что Гёте своими наблюдениями, безусловно, внес ясность в данную проблему, но не смог создать полноценную теорию. Сам Шопенгауэр разработал такую теорию через несколько недель после того, как покинул Веймар. По его мнению, в ней не к чему было придраться. Если у Гёте речь идет о «деяниях и претерпеваниях света», то у Шопенгауэра – о деяниях и претерпеваниях глаза. Он полностью сосредоточен на субъективно-физиологической стороне проблемы, т. е. на вопросе о том, как цвет возникает внутри глаза, а не что он есть сам по себе. Согласно Шопенгауэру, цветовые явления суть результат различной деятельности сетчатки, вызванной видоизмененным падением световых лучей. В этом контексте он использует идею Гёте о целостности цветовых явлений. Поскольку падение света лишь отчасти задействует сетчатку, она стремится дополнить недостающую активность до оптимума: этим объясняется видение дополнительного цвета и сопровождающее его чувство гармонии. Здесь Шопенгауэр многое черпает из учения Гёте, прочим же аспектам он или вовсе не уделяет никакого внимания, или оставляет их на усмотрение физиков и химиков. В конце концов, вопросами теории цвета он занялся исключительно потому, что хотел хотя бы в этой отдельной сфере приблизиться к высокочтимому учителю. Безусловно, это он ищет расположения Гёте, а не наоборот, но и в этой ситуации не желает говорить лишь то, что хочет от него услышать Гёте. Постепенно между ними устанавливаются отношения скрытого соперничества и даже борьбы.
1410
MA 9, 92.
История этой борьбы начинается с того, что в июле 1815 года Шопенгауэр посылает Гёте из Дрездена рукопись своего к тому моменту уже дописанного до конца трактата «О зрении и цветах» с просьбой выступить редактором этого сочинения и представить его общественности. Гёте в отъезде и не спешит с ответом. Шопенгауэр теряет терпение и снова напоминает о себе. Ему известно, пишет он, что писательство для Гёте – занятие второстепенное по сравнению с другими видами деятельности. У него же все наоборот: «что я думаю, что я пишу – это обладает для меня подлинной ценностью и важностью; что я переживаю на личном опыте и что со мной происходит, имеет для меня лишь второстепенное значение» [1411] . По этой причине он настаивает на скорейшем ответе. Через несколько недель – Шопенгауэр уже потерял всякую надежду – наконец приходит первое дружелюбное, хотя и короткое послание, в котором Гёте обещает следующим письмом прислать подробный отзыв о полученной рукописи. Снова проходит целый месяц, прежде чем 23 октября 1815 года Гёте выполняет свое обещание. Однако в этом письме он признается, что мысленно настолько отдалился от проблематики «Учения о цвете», что не готов обсуждать с Шопенгауэром различия между их теориями и поэтому рекомендует ему связаться с профессором Зеебеком, большим специалистом и соратником в общем деле изучения цветов. Ему Гёте намеревался передать рукопись.
1411
Schopenhauer Briefe, 16.
Шопенгауэр воспринял это так, будто для разрешения волнующего его вопроса его отослали к прислуге. Оказалась задета его гордость, и именно оскорбленная гордость стала лейтмотивом его многостраничного послания Гёте от 11 ноября 1815 года – пожалуй, самого значимого из всех писем Шопенгауэра с точки зрения данной в нем интеллектуальной самохарактеристики. С самоуверенностью, граничащей с невежливостью, и в то же время крайне почтительно он дает ответ человеку, которого сам избрал на роль отца. Он почтительно склоняет перед ним голову и в то же время совершенно открыто отрицает всякую научную ценность гётевского «Учения о цвете». Гёте, считавший свой труд абсолютно новой, новаторской теоретической разработкой, был вынужден узнать от Шопенгауэра, что его заслуга заключается лишь в сборе верных наблюдений, но никак не в создании подлинной теории. «Если я сравню Ваше учение о цвете с пирамидой, то моя теория будет ее вершиной, т. е. той неделимой математической точкой, из которой выходит все величественное здание и значение которой столь существенно, что без нее пирамиды не было бы вовсе, тогда как снизу всегда можно отсечь ее часть, притом что она по-прежнему будет оставаться пирамидой» [1412] . Шопенгауэр мог рассчитывать на то, что Гёте также знаком с трудами Аристотеля и знает, что сущность (идея) вещи (материи) заключается в энтелехии ее формы. И смысл этого сравнения с пирамидой сводится к тому, что Гёте должен воспринимать свой труд как материю, которую пробудил к жизни дух шопенгауэровской теории. Самоуверенность Шопенгауэра набирает обороты, и вот уже из-под пера молодого философа выходит следующая фраза: «Я с непреложной уверенностью осознаю, что создал первую истинную теорию цвета, первую с тех пор, как вообще началась история науки» [1413] .
1412
Ibid., 19.
1413
Schopenhauer Briefe, 20.