Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Это был кульминационный момент последнего путешествия Гёте в Ильменау, о котором узнали лишь потомки. Сам день рождения прошел радостно и легко. Гёте завтракал с внуками, когда перед ними появился небольшой духовой оркестр и заиграл кантату Баха «Се, ныне все благословляйте Бога». Девушки в белых одеждах с венками на голове читали стихи, а когда все закончилось, Гёте поставил перед собой бокал – подарок Амалии фон Леветцов с выгравированными инициалами ее дочерей, который она преподнесла ему летом 1823 года в Мариенбаде и который он предусмотрительно взял с собой из Веймара. Не Ульрике, а ее матери он пишет: «Сегодня <…> я ставлю перед собою этот бокал, напоминающий мне череду былых лет и воскрешающий в моем воображении прекраснейшие часы жизни» [1776] .
1776
WA IV, 49, 50 (28.8.1831).
В гётевском рассказе Цельтеру об этой поездке чувствуется его
1777
MA 20.2, 1530 (4.9.1831).
Последние полгода жизни, как и все предыдущие годы, проходят в творчестве и работе. Любознательность и интерес к жизни до последнего вздоха. Он снова берется за Гегеля. Из письма к Цельтеру: «Природа ничего не делает просто так, испокон веков твердит обыватель; но она творит в своей вечной жизни, изобилии и щедрости, чтобы в каждой момент времени на земле присутствовало бесконечное, ибо ничто не может оставаться неизменным навсегда. В этом я, как мне кажется, приближаюсь к гегелевской философии» [1778] . Природа не заботится о смысле или о пользе – утверждать обратное может только обыватель, и точно так же он думает об искусстве, будто и его нужно приспособить для полезных целей. Вздор! Тот, кто по-настоящему близок к искусству, видит это совершенно иначе, пишет Гёте Цельтеру далее. Искусство рождается таким, каким оно само хочет быть, а не таким, каким его представляет себе художник или тем более публика. Современный мир не способен этого понять, ибо единственное, что его волнует, – это экономическая выгода и полезность. Им правят суетливые обыватели, и жизнь в нем приобретает «велоциферские» [1779] черты, читаем в черновике письма внучатому племяннику Николовиусу. «Как не остановить паровые машины, точно так же невозможно и замедлить нынешние нравы: оживленная торговля, шелест бумажных денег, новые долги ради уплаты уже имеющихся – все это чудовищные начала» [1780] . Таков современный мир, навсегда лишающий человека покоя. Для искусства отдохновения, внутреннего сосредоточения и погружения в себя, предназначенного не для сиюминутного употребления, а, наоборот, требующего от индивида отрешения от корыстных целей, настали плохие времена. «Величайшую беду нашего времени, которое ничему не дает созреть, – пишет он в том же черновике, – я вижу вот в чем: оно каждый миг проедает миг предыдущий. <…> Никто не вправе радоваться и страдать, иначе как для забавы остальных».
1778
MA 20.2, 1513 (13.8.1831).
1779
Veloziferisch – придуманное Гете слово, в котором он соединил латинское velocitas (ускорение) и Luzifer (Люцифер). – Прим. пер.
1780
GBr 4,159 (конец ноября 1825).
В последнем письме Гёте, отправленном Вильгельму фон Гумбольдту 17 марта 1832 года, т. е. за пять дней до смерти, этот гнев на современную эпоху вспыхивает в последний раз: «Миром правит путаная купля-продажа и вносящая еще большую путаницу мораль». И далее Гёте невозмутимо продолжает: «А у меня не находится более насущных дел, нежели развивать то, что во мне было и осталось, и оттачивать свое своеобразие, чем занимаетесь и Вы, мой почтенный друг, у себя в замке» [1781] .
1781
WA IV, 49, 283 (17.3.1832).
Жизнь Гёте подходит к концу. Последняя запись в дневнике сделана 17 марта 1832 года, в пятницу: «Целый день провел в постели из-за плохого самочувствия». Накануне он еще выезжал в своем экипаже и, по-видимому, простудился. Сильные боли в груди, температура, тяжесть внизу живота. Его внешний вид внушил серьезные опасения домашнему врачу доктору Фогелю: «Он казался как будто растерянным, но особенно меня поразил потухший взгляд и апатия в прежде всегда светлых, невероятно живых глазах» [1782] . Время от времени Гёте становится лучше, он беседует с гостями и даже шутит. Однако
1782
Gesprache 3.2, 865 (16.3.1832).
1783
Gesprache 3.2, 873.
На следующий день, 22 марта, Гёте немного успокоился. Он мог подолгу сидеть в кресле, произносил какие-то слова, не всегда понятные, поднимал руку и писал что-то в воздухе – букву W, как утверждает врач. Дошедшую до потомков просьбу открыть ставни, чтобы «стало светлее», Фогель, впрочем, не слышал.
На часах был полдень, когда Гёте затих, свернувшись в кресле.
Заключительное слово, или Стать тем, кто ты есть
Гёте хотел закончить начатое. Это желание заставляло его трудиться до последнего дня. «Фауста» он завершил незадолго до своей смерти, так же как и «Поэзию и правду». В 1829 году он отдал в печать «Годы странствий» во второй редакции, чтобы, по крайней мере формально, закончить и их. С «собранием сочинений в последней редакции» издателям пришлось еще потрудиться, однако и в том, что касается литературного наследия, он cделал немало или, как казалось ему самому, самое главное.
Но, несмотря на то что в частном он всегда стремился закончить начатое, мысль о том, что жизнь в целом достигает своего завершения лишь в конце жизненного пути, была ему чужда. Каждый момент жизни должен был иметь значение и ценность не в свете некой конечной цели, а сам по себе. Телеологическое толкование жизни ему претило. Он не хотел служить никакой общей исторической цели и свою жизнь не желал подчинять никаким внешним задачам, несмотря на то что в 1780 году использовал для ее описания образ пирамиды, которую надеялся достроить до вершины. Впрочем, Гёте был готов к тому, что это ему не удастся. Попытка – не пытка. Во всяком случае, он во что бы то ни стало хотел завершить начатые проекты. Этим упорством он был обязан своей ориентацией на произведение, которое, как правило, тоже имеет начало и конец.
Но результаты – это одно, а неустанная деятельность – нечто другое. Здесь Гёте в принципе не мог себе даже представить какое-либо завершение. Для него идея вечной жизни, как он объяснял Эккерману 4 февраля 1829 года, вытекает из понятия деятельности. Если он до последнего вздоха непрерывно творит и созидает, то природа просто обязана предоставить ему иную форму бытия, если нынешняя уже не в состоянии удерживать его деятельный дух. Стало быть, от человека остается его творческое беспокойство. В возрасте восьмидесяти двух лет он говорил, что всегда стремится вперед и поэтому забывает, что уже успел написать, а когда читает написанное, то часто с трудом узнает свои собственные мысли. Конечно, в старости он тщательно собирал все, что когда-либо вышло из-под его пера, и, если была такая возможность, даже просил обратно свои письма. Все свое он хотел иметь при себе, однако выискивать некую внутреннюю связь или единый общий смысл предоставлял другим. Сам он сомневался в существовании подобного объединяющего начала и утверждал, что значение и смысл его произведений понятны из них самих и не требуют более широкого контекста. Он делал ставку на созидательный момент, а жизнь была для него последовательностью подобных моментов, которые находили отражение в отдельных произведениях. Быть может, в совокупности они и составляют некий символ веры, однако и о нем можно сказать, что его смысл раскрывается не в самом конце, а в каждый текущий момент времени.
Впрочем, человек не только действует, но и сам поддается воздействию. На Гёте воздействовало многое – он это многое воспринял, преобразил и выдал свой ответ. Что-то повлияло на него исподволь. Гёте никогда не боялся подобного влияния, поскольку не считал оригинальность самоцелью. Творческий акт он трактовал как соединение индивидуального с надындивидуальным. Как он незадолго до своей смерти говорил Соре, под именем Гёте объединено целое множество индивидуальностей. В каком-то смысле он считал себя медиумом, посредством которого говорит дух эпохи. Безусловно, он хотел проявить себя как индивид, но в то же время, как сказано в «Фаусте», охватить все, что предназначено человечеству в целом.
Ощущение счастья во время творческого акта, каким бы субъективным оно ни казалось, он рассматривал как нечто объективное, а именно как подтверждение найденной правды. Об излишней скромности поэтов, ограничивающихся исключительно субъективными переживаниями, он был невысокого мнения. Ему недостаточно было выразить себя, он хотел понять этот мир – как через поэзию, так и через науку – и найти свое место в нем. В Гёте все стремилось вовне, к объективной форме, замкнутость на себе самом совершенно не соответствовала его самоощущению. По его собственному признанию, даже самого себя он мог понять лишь через окружающий мир, а в мире немало загадочного и непонятного. Поэтому он и не искал мнимых загадок в дебрях внутреннего мира.