Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Ему удается не только поэзия на бумаге – он и в жизнь привносит поэзию. Любовные отношения с Фридерике представляются – по крайней мере, в воспоминаниях – романом-идиллией. Впрочем, не только память способна преображать действительность – сам молодой Гёте тоже преображает и ее, и себя самого в литературную реальность. Прочитав «Векфильдского священника» Голдсмита, он разыгрывает действие этого романа в реальных декорациях. Литература становится жизнью, прежде чем жизнь снова превращается в литературу.
Что касается сочинительства, то до отъезда в Веймар Гёте достиг всего, чего можно было достичь. «Гёц» и «Вертер» в одночасье сделали его главным поэтом своего поколения. Обычно, чтобы понять, что то или иное явление знаменует собой начало новой эпохи в истории духа, нужно время. Однако в случае «Гёца» и «Вертера» образованной части общества уже тогда было понятно, что эти произведения – веха в литературе.
Поскольку окружающие удивлялись тому, как легко и непринужденно ему до сих пор удавались его литературные произведения, он в конце концов и сам стал находить это удивительным. Свои поэтические творения он называл «стихотворениями на случай». Лучшие из них кажутся сочиненными на лету. Их не «сделали» – они возникли сами по себе. Молодой Гёте и в самом деле не мучился над своими произведениями. Они или удавались ему с первого раза, или он откладывал их до более благоприятного момента. Поэтому какие-то начинания так и остались незавершенным, а другие воплощались в жизнь, даже если на это уходили десятилетия, как это было в случае с «Фаустом». И если дело стопорилось, Гёте брался за новое. Он вообще любил начало – неисправимый новичок и зачинщик.
Идеи переполняли Гёте. Не все из них он мог реализовать – слишком много их у него было. В том числе и поэтому он с легкостью уничтожал ранние опусы, уверенный в том, что впереди его ждут новые замыслы. Он мог сжигать за собой мосты, потому что шел вперед, ни о чем не беспокоясь и не оглядываясь назад. Жизни свойственно смотреть в будущее – понимание направлено в прошлое. Но у Гёте еще было время: через много лет в нем проснутся отцовские гены, и он станет педантично собирать все, что касается его личности и биографии.
В его самоуверенности в юношеские годы было что-то от лунатизма. Он даже не мог себе представить, что идет неверным путем. Он хотел лишь следовать той внут ренней необходимости, которая была заложена в нем изначально, называя это «жить соответственно собственной натуре». Разумеется, этому способствовало и материальное благосостояние его семьи: у него был надежный тыл, позволявший ему не ограничивать свои жизненные планы профессиональной карьерой или зарабатыванием денег. Поэтому он посвятил себя образованию, а не подготовке к службе. Он не хотел сужать горизонты познания какой-то одной профессией и все же занялся адвокатской практикой, делал он это тоже на свой гениальный лад – озорно и изобретательно. По мнению клиентов и коллег, даже чересчур изобретательно. Он производил блестящее, но всегда немного несолидное впечатление. Его обращения в суд неизменно отличались удачными формулировками, но редко приводили к желаемому результату. Сам он, не желая превращать «профессию» в путеводную звезду, подозревал, что ему недостает основательности. В юридических вопросах это, безусловно, было так, однако и в остальном он, вероятно, оценивал себя верно. Отсюда и это странное стремление проявить себя в качестве поэта, который может нарушать правила, но в то же время владеет ими в совершенстве. Его более поздние проекты в сфере естествознания тоже можно рассматривать как растянувшуюся на всю жизнь попытку доказать окружающим, что в нем есть основательность, чтобы, в свою очередь, развеять собственные опасения, что окружающие в это не верят.
В жизни молодого, пока еще беззаботного Гёте тоже есть моменты, когда он сомневается в себе. Однако эту неуверенность вселяют в него не другие люди, а он сам, когда его бескрайнее воображение играет с ним злую шутку и он, по его словам, на какой-то миг «теряет сам себя». Тогда наступают минуты депрессии, внутренней пустоты. Он называет это болезнью. В «Вертере» речь как раз о ней, ибо при внимательном рассмотрении несчастным Вертера делает не столько любовь, сколько чувство пустоты, проникающее в него в тот миг, когда угасает всепоглощающая страсть. В этом заключается сущность кризиса, который, как признается Гё те в «Поэзии и правде», пережил и он сам. Он называет его taedium vitae – «отвращение к жизни». Возникает оно не от тяжкого бремени, не от безнадежно запутанных отношений и не от жизненных катастроф. Истоки этой проблемы лежат не в тяжести и многообразии, а в пустоте и монотонности жизни. Опасность таит в себе не излишество, а Ничто. Это не безудержное, кричащее отчаяние, а парализующая скука. Гё те пишет, как он, чтобы спастись от этой пустоты, прибегал к патетическим жестам, держал наготове
По сути, объяснять периодические приступы меланхолии и отвращения к жизни нет нужды – таков человеческий жребий. Потребность в объяснении возникает, скорее, тогда, когда подобные чувства не дают о себе знать. Однако в случае Гёте имеет место еще один вид отвращения к жизни, который не может не удивлять. Речь идет об отвращении не к пустоте, а к легкой полноте, о недовольстве тем, что все удается так легко, играючи, без сопротивления. Началось это еще в детстве. Он не мог услышать историю, не придумав для нее продолжения или не переделав сюжет. Он написал для себя свою собственную библию; в детстве его покорил кукольный театр, и он тотчас же решил своим кукольным театром покорить окружающих. Слишком нетерпеливый для того, чтобы осваивать философские системы целиком, он выхватывал пару идей и создавал из них нечто свое, новое. Так он, к примеру, обошелся со Спинозой и Кантом, которых за всю свою жизнь не сумел основательно изучить и понять. Его страсть к игре и здесь оказалась сильнее его. Этим же объясняется и его любовь к переодеваниям. Перед Фридерике в Зезенгейме он предстал в образе бедного студента-богослова. Он готов был разыгрывать не только других, но и самого себя. А тому, кто «ломает комедию» и разыгрывает других, нет нужды обманывать и притворяться: играющий человек находится по ту сторону правды и лжи.
Отвращение вызывает у него не сама игра, а порой невыносимая легкость его бытия и творчества. Ведь почти все проявления его жизни и любая его деятельность, а литературная в особенности, похожи на игру. К своим писательским занятиям он не мог относиться как к работе, даже когда стал жить в Веймаре, несмотря на то что порой они требовали полной самоотдачи. Ему все равно все давалось слишком легко. Он не чувствовал ни малейшего сопротивления, даже когда писал о собственных тяжелых переживаниях, как это было в случае «Вертера». Желание играть придает легкость и тяжелому бремени.
Ощущение легкости усугубляется еще и тем, что кажется, будто все само облекается в слова, будто в языке имеются средства, способные выразить все что угодно. У молодого Гёте с его литературным даром появляется чувство, что на его пути нет ничего такого, до чего бы он еще не дорос. В этом есть какая-то беспечность, почти детскость. Гердер пренебрежительно называет такое ощущение жизни «воробьиным». В молодом Гёте идеи и задумки и в самом деле выплескиваются через край, он может бросаться ими безо всякого сожаления. Та к было в первые годы бурной гениальности. Но уже незадолго до отъезда в Веймар в его творчестве становится заметно стремление сдерживать себя, порой доходящее до сознательной, преднамеренной скованности. Им овладевает это странное отвращение к легкой полноте. То, что далось легко, еще не пришло в этот мир по-настоящему. Рождение как сопротивление. И именно сопротивления ищет молодой Гёте – этот баловень судьбы, которому до сих пор все удавалось без труда, и именно поэтому он принимает приглашение в Веймар. Он хочет наконец оказаться в ситуации, до которой он «во всех смыслах не дорос».
Когда Гёте едет в Веймар, его слава как писателя уже простирается на всю Европу. Но сам он пока не чувствует, что что-то совершил или чего-то достиг в своей жизни.
Глава одиннадцатая
Интриги при дворе. Дело Виланда. Первое сближение с Шарлоттой фон Штейн. Сумасбродства первых дней. Упреки Клопштока и резкий ответ. Приглашение Гердера
7 ноября 1775 года Гёте прибыл в Веймар в сопровождении молодого камергера фон Кальба, который чуть позднее сменил своего отца в должности казначея, сосредоточив в своих руках управление финансами Саксен-Веймар-Эйзенахского герцогства. Отчасти их путь проходил по тем же местам, что и дорога в Лейпциг десять лет назад. Тогда мать закутала сына, как ребенка, в одеяла. Когда карета застряла в грязи, он усердствовал изо всех сил, чтобы поставить ее на колеса, и при этом, должно быть, растянул грудные связки. Боль от растяжения давала о себе знать еще долгие годы. Это была его первая проверка на прочность.