Гёте. Жизнь как произведение искусства

Сафрански Рюдигер

Итак, летом 1776 года Гёте окончательно обосновался в Веймаре. Что бы там ни говорили, а из автора «Вертера» все же вышло что-то стоящее – с этой мыслью он сообщает о своем назначении Кестнеру: «Я остаюсь – будучи здесь и таким, каков я есть, могу наслаждаться жизнью и во многих отношениях быть полезным одному из благороднейших людей. Герцог, с которым я вот уже почти девять месяцев связан самым подлинным и искренним родством душ, наконец вовлек меня в свои дела, и наш роман перерос в супружество, благослови его Господь» [594] .

594

WA IV, 3, 81 (9.7.1776).

Глава двенадцатая

«Мое писательство оказалось в подчинении у жизни». Гениальность не уберегает от дилетантизма в жизни. Против литературщины. История с неудачником Ленцем

Прогулки по окрестным деревням, ночевки на сеновале или

в охотничьем домике, а в другой раз – в замке или во дворце, катание на коньках, шашни с деревенскими девушками, или Мизелями, как их называл Гёте, праздники при дворе – этим и прочим подобным занятиям Гёте предавался с изрядным удовольствием. Они ему нравились еще и потому, что их любил молодой герцог, которому тоже хотелось испытать прелести бурной студенческой жизни или того, что в те времена под этим понимали. Гёте не просто участвовал в них – он подстрекал и подначивал, но он же и усмирял. По мнению Виланда, особый «врожденный» талант Гёте заключался в том, что он «попирал условности, но при этом ему всегда хватало ума следить за тем, как далеко он может зайти» [595] .

595

Grumach 1, 403.

Настроение Гёте часто меняется. В начале 1776 года он пишет Мерку: «Что ж, я здесь и вправду не знаю удержу», а всего неделю спустя посылает госпоже фон Штейн «Ночную песнь путника»:

Ах, к чему вся скорбь и радость! Истомил меня мой путь! Мира сладость, Низойди в больную грудь! [596]

Но минуты слабости проходят, и его снова охватывает жажда новых ощущений: «Что ж, придворную жизнь я уже попробовал, теперь хочу попробовать себя в правлении, и так без конца» [597] . Он больше не желает быть гостем и сопровождающим лицом, он стремится участвовать в государственных делах.

596

СС, 1, 65.

597

WA IV, 3, 38 (8.3.1776).

Его творческая деятельность на какое-то время отходит на второй план. Он рисует акварелью, делает карандашные наброски, которые дарит и посылает друзьям или выбрасывает. Лишь немногое ему хочется сохранить. Он пишет стихи, в том числе самые прекрасные свои строки: это внезапные озарения, чаще всего адресованные госпоже фон Штейн. Амбициозные замыслы, такие как «Фауст» или «Эгмонт», отложены до лучших времен. Когда весной 1776 года Гёте приезжает в Лейпциг, драматург Кристиан Феликс Вайссе спрашивает, когда наконец от него можно ждать новых творений. Гёте отвечает ему коротко и ясно: он хочет «уступить свою литературную карьеру Ленцу – тот осчастливит нас несметным множеством трагедий» [598] . Когда в марте 1776 года Гёте отпускает это замечание, он и не подозревает, что Якоб Михаэль Ленц, назначенный им преемником на литературном поприще, в этот момент едет к нему в Веймар, и по возвращении он застанет его у себя. Гёте оказал Ленцу сердечный прием, но через некоторое время стал тяготиться гостем. Ленц напомнил ему о тех темных сторонах писательской жизни, от которых он бежал в Веймар.

598

Grumach 1, 413 (18.6.1776).

Тогда Гёте сделал важный шаг, решительно изменив свою судьбу, но лишь теперь он начинал постепенно осознавать всю его значимость. «Мое писательство оказалось в подчинении у жизни» [599] , – напишет он позднее.

Первые месяцы в Веймаре были легкомысленными, эксцентричными, исполненными фантазии, и в этом смысле его жизнь по-прежнему была больше связана с литературой, нежели с серьезными обязанностями и делами. Однако именно такая жизнь его и не устраивала – он ехал в Веймар, чтобы посвятить себя совершенно иным занятиям. Он не искал новых областей для импульсивного самовыражения – ему нужна была опора; оглядываясь назад, в прежнем разгуле воображения, потакании минутным настроениям, невоздержанности он видит лишь пустоту и внутреннюю неустойчивость. Последние месяцы, проведенные во Франкфурте, он называет «бездеятельной жизнью в доме, где я при всем желании не могу ничего делать» [600] . Разумеется, за это время он сделал очень многое, в частности, многое написал, но именно литературные занятия кажутся пус тыми и никчемными, ему не хватает тяжести практических действий. Прошлая жизнь кажется Гёте колесом, которое, оторвавшись от земли, крутится все быстрее и быстрее. Все то, что делает его непохожим на других и чем он гордится – его изобретательность, способность к сопереживанию, эмоциональная отзывчивость и подвижность, – весь этот фейерверк души имеет и обратную сторону. Гёте страдает от несовпадения скоростей: его внутренняя жизнь настолько стремительна, что внешняя реальность за ней не поспевает.

599

WA IV, 4, 221 (14.4.1780).

600

WA IV, 3, 28 f. (14.2.1776).

На

окружающих Гёте производил впечатление человека гордого и уверенного в себе, и где бы он ни находился – при дворе или в бюргерском кругу, всегда оказывался в центре внимания. Однако в глубине души его мучила постоянная неуверенность; он осознавал, что ему еще многого недостает, чтобы играть достойную роль в реальной жизни. Этот баловень судьбы, которому многое давалось легко, стремился к солидности и основательности, чувствуя слабые стороны своего характера. Над ними он хотел работать, а крылья для свободного полета фантазии у него уже были. О них не нужно было беспокоиться, тогда как обустройство реальной жизни требовало усилий. Произведения искусства давались ему легче, чем искусство жизни. Здесь он еще чувствовал себя учеником и знал: гениальность не защищает от дилетантизма в жизни. Весьма сомнительными казались ему притязания литераторов на моральное превосходство. В этом смысле устрашающим примером для него было поведение Клопштока, который, не зная фактов и их подоплеки, вызвался судить о нравственности молодого герцога и Гёте. Автор «Мессиады», возможно, разбирается в делах божественных, но ничего не знает о ситуации в Веймаре. Чтобы обращаться к великим темам, не нужно быть великим человеком. Однако «писательство» делает литературу мерилом для человека, тогда как, по убеждению Гёте, наоборот, достоинства литературы должны измеряться человеческими масштабами, ибо правда рождается в практической жизни, а не в литературе. Поэтому любое высокомерие писателя по отношению к человеку, умудренному самой жизнью, беспочвенно. Мудрость же состоит в том, чтобы находить в жизни искры поэзии, но не путать поэзию и жизнь. У жизни своя упрямая логика, а у поэзии – своя, и Гёте хочет стать знатоком и того, и другого.

Решение Гёте «подчинить» литературу жизни было в то же время его протестом против возвеличивания литературы. Оно по-прежнему имело место среди его друзей и знакомых, охваченных движением «Бури и натиска», т. е. среди тех людей, о которых он впоследствии напишет, что именно литература подтолкнула их к тому, чтобы заживо похоронить себя вместе с «преувеличенными требованиями» к себе и общественной действительности, вместе с «неудовлетворенными страстями», каковым они в своей ипохондрии стремились придать все новые выражения, и «выдуманными страданиями» [601] . В приступе недоверия к литературе в письме к Якоби он однажды признается в том, что у него «всегда появлялось неприятное чувство, когда вещи, занимавшие одну-единственную душу в неких особых обстоятельствах, становились достоянием широкой публики» [602] .

601

СС, 3, 492 и далее.

602

WA IV, 7, 243 (12.7.1786).

И вот 4 апреля 1776 года, в то время, когда Гёте уже решил для себя, что его писательство должно находиться «в подчинении» у жизни, на пороге его дома появляется Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц, словно посланник его собственных юношеских устремлений. Ленц, которого он когда-то называл своим «мальчиком», утверждая, что любит его, «как свою собственную душу», теперь кажется ему пришельцем из непрочного и беспомощного по человеческим меркам мира – писательства. Ленц и в самом деле приходит к Гёте после того, как рухнули все его надежды. У веймарского двора и своего друга и «брата» – так они когда-то называли друг друга и иногда продолжают называть и сейчас – он ищет убежища и поддержки.

В 1774 году Ленц приобрел некоторую литературную славу благодаря своей комедии «Гувернер, или Преимущества домашнего образования», а также «Заметкам о театре» – претенциозному и весьма самоуверенному по тону опусу о современной драматургии, подражающей Шекспиру. Первое время авторство изданного анонимно «Гувернера», равно как и анонимных «Заметок», приписывали Гёте. Казалось бы, для Ленца такая реакция, в которой, безусловно, выражалась высокая оценка его произведений, могла стать началом счастливой литературной карьеры. Однако этот молодой человек, то застенчивый и робкий, то дерзкий и задиристый, словно притягивал к себе неудачи: после того как стало известно, что он является автором этих еще вчера восхваляемых всеми сочинений, его тут же обвинили в подражании Гёте.

В «Гувернере» Ленц изобразил унижения, какие он сам терпел в должности домашнего учителя у благородных господ. Тема и в самом деле настолько мелкая, что вряд ли могла заинтересовать Гёте, и остается лишь удивляться, почему авторство пьесы публика приписывала именно ему. Скорее всего, это было связано с тем, что в комедии Ленца, как и в «Гёце», образы персонажей виртуозно создаются через характерную для них манеру речи. Ленц, вне всякого сомнения, был очень талантлив, и Гёте сразу же заметил его талант; как и он, Ленц писал легко, изобретательно, остроумно, сочинял поэтические, сатирические и лирические экспромты и каламбуры. Однако же это ничуть не добавляло ему уверенности в себе – он видел в своих способностях лишь проявление собственной натуры и не считал себя вправе ими гордиться. Ему мешало жить чувство вины: в молодости он пошел против воли своего авторитарного отца, церковника высокого ранга в Лифляндии, и забросил теологию, избрав полную лишений жизнь поэта. В те времена это не могло привести ни к чему хорошему. Отец отказался поддерживать его деньгами, и Ленц на крайне невыгодных для себя условиях поступил на службу к молодым баронам фон Клейст, которых сопровождал в Страсбург, где они начали военную карьеру в полку французской армии. Обращались с ним немногим лучше, чем с конюхом. Позднее впечатления от этой полной унижений жизни он отразил в своей драме «Солдаты».