Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Насмешка Гёте над вертеровской чувствительностью могла удивить лишь тех, кто невнимательно читал «Вертера», ибо в романе главный его герой как раз и изображен как молодой человек, начитавшийся соответствующей литературы и черпающий свои чувства не столько из жизни, сколько из книг. Стало быть, не только у принца в «Триумфе чувствительности», но и у его кумира Вертера во время излияний чувств слышен шорох страниц, но восторженные читатели «Вертера» его просто-напросто не заметили. В «Триумфе чувствительности» Гёте высмеивает это смешение литературы и жизни в тот момент, когда, очевидно, еще не утихшая мода на «страдания Вертера» в очередной раз приводит к трагическим последствиям.
Вечером 16 января 1778 года дочь полковника фон Лассберга совершила самоубийство. Несчастная любовь заставила ее прыгнуть с наплавного моста в ледяные воды Ильма, где она утонула. По этому мосту Гёте каждый день проходил, когда шел из своего садового домика в город. На следующий день, когда Гёте с герцогом катались на коньках по Лебединому пруду, утопленницу нашли и перенесли в ближайший дом, которым оказался дом госпожи фон Штейн. Сразу же послали за Гёте. Почему именно за ним? Было ли это указанием госпожи фон Штейн, или так решил слуга
695
WA IV, 3, 207 (19.1.1778).
Почему Гёте принимает столь деятельное участие во всей этой истории? Не чувствует ли он здесь и своей вины? Или же от этого события исходит манящая грусть, о которой он пишет в письме? Ему нужно время, чтобы снова прийти в себя. В дневнике он пишет: «В тихой печали несколько дней занят сценой смерти, потом снова захвачен театральным легкомыслием» [696] . Последние слова, по-видимому, относятся уже к постановке «Триумфа чувствительности». Довольно резкая смена чувств: приступ вертеровской тоски и тут же – насмешки над собственными переживаниями.
696
Tgb I, 1, 60 (18.1.1778).
После этих перепадов настроения наступает период удивительного покоя. Для Гёте это настолько необычно, что он описывает его с нехарактерной для дневниковых записей обстоятельностью: «На этой неделе часто бывал на льду, всегда в одном и том же, едва ли не чересчур ровном настроении. Удивительная ясность относительно себя самого и ситуации, тишина и предчувствие мудрости. Непреходящая радость от хозяйственных дел, экономии, поступлений. Полный покой в домашних делах, по сравнению с тем, что было год назад. Отчетливое ощущение сужения, но благодаря ему – и подлинного расширения» [697] .
697
Tgb I, 1, (30.1.1778).
В эту спокойную, размеренную жизнь в садовом домике в конце февраля вторгается Плессинг, который к тому времени понял, кто скрывался под именем Вебера и беседовал с ним два месяца назад в Вернигероде. «В его присутствии мне не по себе» [698] , – пишет Гёте в дневнике.
В эти недели его снова настигают отголоски «Вертера» – сначала самоубийство фрейлейн фон Лассберг, теперь еще один отчаявшийся читатель – этот несчастный, который тянулся к Гёте и теперь стоял на пороге его дома. Он пробыл у Гёте два дня, тот дал ему денег на обратную дорогу и, так и не избавившись от ощущения недостаточного участия в его судьбе, послал вдогонку письмо.
698
Tgb I, 1, 61 (23.2.1778).
Еще вчера Гёте наслаждался чувством покоя, теперь же он снова впал в уныние и взялся за сочинение рифмованных эпитафий. Одну из них он посылает Августе цу Штольберг:
Я был мальчишкой-молодцом И полным жизни был юнцом, Мужчиной тоже был, Я жил, любил, страдал и вот Лежу, избавлен от забот, А жить уж нету сил [699] .На самом деле силы у него еще были – и для государственных дел, и для работы на огороде весной, где он выращивает цветы и ранние сорта овощей для Шарлотты фон Штейн; Готфриду Августу Бюргеру он посылает 51 луидор на перевод Гомера; Лафатеру обещает еще несколько комментариев к портретам; он заканчивает первую книгу «Театрального призвания Вильгельма Мейстера» и снова вспоминает про «Эгмонта», извлекает его из стола и вносит кое-какие исправления. В середине апреля вместе с герцогом они едут в Ильменау осматривать рудники. В соседнем Штютцербахе они вдруг снова берутся за старое и уст раивают кутеж у зажиточного купца Глазера, чья главная гордость – его парадный живописный портрет, на котором он изображен в натуральную величину по грудь. Этот портрет красуется в зале над обеденным столом. Гёте, по воспоминаниям надворного советника по горному делу Требры, вырезал из картины изображение головы, и «в получившееся таким образом отверстие просунул меж пышных белых буклей парика свое собственное загорелое умное лицо с сияющими черными глазами; потом он сел на деревянное кресло, картину в золотой раме поставил перед собой на колени, а ноги закрыл белым покрывалом» [700] . После веселой трапезы гости выкатили из купеческого погреба винные бочки и спустили их с горы. «Целый день одни только глупости <…> разорили Глазера» [701] , – пишет Гёте
699
WA IV, 3, 214 (17.3.1778).
700
Gesprache 1, 222 (25.1.1813).
701
Tgb I, 1, 62 (14.4.1778).
Месяц спустя – полная смена декораций. Пора приниматься за ум. Гёте впервые отправляется вместе с герцогом в дипломатическое путешествие – через Лейпциг, где они встречаются с правителем дружественного герцогства Ангальт-Дессау Леопольдом, в Берлин и Потсдам. Между Пруссией и Австрией назревает военный конфликт, и маленькое Веймарское герцогство рискует оказаться между двух огней.
В декабре 1777 года, не оставив прямых наследников, умирает баварский курфюрст. Его преемник по Пфальц-Зульцбахской линии Карл Теодор, в чьи владения уже входит Курпфальц и герцогства Юлих и Берг с резиденцией в Мангейме, договорился с венским двором об обмене баварского наследства на Габсбургские Нидерланды (современная Бельгия). Пруссия забила тревогу. Фридрих II не желал мириться с расширением габсбургских владений на территории Германской империи. Он заслужил славу ревностного протестанта и пытался привлечь на свою сторону правителей мелких и средних германских княжеств. Веймарскому герцогу приходилось опасаться, что Пруссия, готовясь к возможной войне, не станет считаться с его мнением и призовет на службу солдат его армии. В этом случае ему уже трудно будет оставаться в стороне от конфликта. Когда в середине мая 1778 года герцог и Гёте отправились в Потсдам и Берлин, приготовления к войне уже шли полным ходом. По пути Гёте мог еще раз насладиться мирными видами Вёрлицкого парка, понимая, что вскоре все это может исчезнуть, а сами они вот-вот окажутся «среди шума большой политики и подготовки к войне». «По всей видимости, я все лучше уясняю себе суть драматургии, ибо меня все больше занимает то, как великие мира сего играют судьбами людей, а боги – судьбами великих» [702] .
702
Шарлотте фон Штейн; WA IV, 3, 223 (14.5.1778).
Очевидно, посещение Берлина и Потсдама произвело столь безотрадное впечатление на Гёте, что он никогда не желал его повторения и за всю свою жизнь больше ни разу не был в Берлине, невзирая на уговоры своего друга Цельтера. Жизнь в городе показалась ему похожей на сложный «часовой механизм», где все действия заранее предопределены, а люди превращены в марионеток, которых приводят в движение «скрытые колесики» [703] . Ему не хватает здесь сильных, независимых характеров: «…все непристойности и глупости Гансвурста не столь омерзительны, как нутро великих, а заодно и малых сих, всех вперемешку. Я просил богов, чтобы они до конца не лишали меня мужества и прямоты характера, и лучше пусть конец наступит раньше, чем если последнюю часть пути мне придется ползти червяком» [704] .
703
Шарлотте фон Штейн; WA IV, 3, 225 (19.5.1778).
704
WA IV, 3, 225 (19.5.1778).
Лишь бы не стать холуем и не искать милостей у сильных мира сего – этому правило он твердо намерен следовать до конца жизни. В Берлине Гёте держится замкнуто, гордо и неприступно. Чем дальше, тем труднее ему поддерживать этот образ, поскольку он замечает, что «с каждым днем цветок доверия, открытости, самоотверженной любви» [705] увядает все больше. Он чувствует внутреннее оцепенение и принимает его за неизбежное свойство возложенной на него дипломатической миссии. В этой области ему приходится прилагать немало усилий, чтобы не ударить лицом в грязь, например, во время торжественного обеда у принца Генриха (король к тому времени уже уехал в Богемию, где должны были начаться военные действия). Герцогу и Гёте нужно было выяснить, что замышляет Пруссия, и при этом постараться не выдать собственных намерений, которые до конца не были ясны и им самим. Поэтому на официальных встречах Гёте упорно хранил молчание, которое опытные гибкие дипломаты находили совершенно неуместным.
705
WA IV, 3, 224 (17.5.1778).
Что касается берлинских писателей и ученых, они тоже затаили на Гёте обиду, поскольку он не проявил к ним никакого интереса. Николаи, Рамлер, Цёлльнер, Эрман, Гедике – все они ждали от него хотя бы визита вежливости. Гёте посетил лишь Мозеса Мендельсона, но так сильно опоздал, что тот отказался его принять. В этих кругах он тоже произвел неблагоприятное впечатление: берлинцы сочли его «гордецом» [706] .
В конце своего пребывания в Берлине Гёте отмечает в себе странные изменения, в отношении которых пока не совсем ясно, сожалеет он о них или же оценивает как приобретение жизненной мудрости: «Прежде моя душа была подобна городу, обнесенному невысокой городской стеной, за которой возвышалась на горе цитадель. Крепость я охранял, а город и в мирное, и в военное время оставался без защиты; теперь же я начинаю укреплять и его, поначалу только от нападений легких войск» [707] . С одной задачей во время этого первого и единственного посещения Берлина он, безусловно, справился блестяще, надолго отпугнув от себя «легкие войска» литераторов.
706
Grumach 2, 81 (14.2.1787).
707
Шарлотте фон Штейн; WA IV, 3, 224 (17.5.1778).