Геворг Марзпетуни
Шрифт:
Уже вторую неделю царица тревожно ждала кого-то, но — увы! — его все не было. Это мучило и беспокоило царицу, усиливая тоску, и без того терзавшую ее сердце.
Раньше царица сама избегала людей, чтобы никого не видеть, ни с кем не говорить. Ей хотелось быть одной со своими мучительными думами. Она раздражалась, если кто-нибудь осмеливался нарушить ее одиночество. А теперь? Она чувствовала себя такой усталой и одинокой, что сама искала человека, которому могла бы поведать о своем горе. Но — увы! — во всем замке среди приближенных женщин не было ни одной, кому она могла бы доверить свою сердечную тайну. Да если бы даже такая наперсница
Но вот к царице приблизилась пожилая женщина среднего роста. Лицо ее светится добротой, ласковые глаза улыбаются; она как будто боится своим приходом вызвать гнев повелительницы. Ей известно, почему так страдает ее госпожа, она все обдумала и все решила. Она искренне горевала о несчастье царицы еще тогда, когда та, ничего не подозревая, развлекалась со своей свитой в Сюнийских и Гугарских горах.
Это — Седа, кормилица царицы, обожающая свою молочную дочь, добрейшая и благороднейшая женщина. Она давно знала о несчастье, постигшем Саакануйш, но ничего не говорила, ибо если нельзя помочь горю, то уж лучше не растравлять душу.
Но теперь, когда госпожа сама обо всем узнала, могла же Седа поговорить с ней, поплакать вместе и утешить ее? Она выкормила и вырастила Саакануйш на своих руках.
Так думала порою Седа, но тотчас же возражала себе: «Нет! Саакануйш — дочь гардманского князя, не только ее питомица, но и ее царица. Седа может целовать ей ноги, но говорить с ней как равная она, конечно, не имеет права».
С того дня как Седа поняла, что царица знает о своем несчастье, бедная женщина не находила покоя. Она была не в силах помочь царице и все же пыталась облегчить ее участь. Она как тень следовала за Саакануйш, стараясь как можно чаще прерывать ее печальные думы.
— Уже смеркается, моя дорогая повелительница. Не соблаговолишь ли вернуться в замок? — подойдя к террасе, спросила Седа.
— Это ты, Седа? — с беспокойством обернулась Саакануйш.
— Да, великая царица, я пришла сказать…
— И давно ты здесь? — подозрительно прервала ее царица, будто опасаясь, что кормилица могла подслушать ее тайный вздох или про себя сказанное слово.
— С тех пор как солнце зашло за гору.
— Но ведь я приказала, чтобы никто не нарушал мое одиночество…
— Да, преславная царица, и я не посмела бы ослушаться твоего приказа, но уже темнеет, поднялся ветер; ты можешь простудиться; я пришла напомнить, что пора возвращаться в замок.
— Напомнить? Что это значит, Седа? — спросила царица.
Добрая женщина смутилась, не смея сказать то, что было у нее в мыслях. Она почувствовала свою оплошность и в смущении опустила глаза. Легкий румянец, как бледная зимняя заря, тронул ее поблекшие щеки. Она поспешила скрыть свою неловкость под ласковой улыбкой, неразлучной с материнской нежностью и теплотой. Строгий пристальный взгляд царицы, устремленный на нее и, казалось, требовавший объяснения, постепенно смягчился. Седа почувствовала себя
— Я пришла напомнить, что холодно и царица может простудиться.
— Это мне и самой известно, — возразила Саакануйш.
— Нет, госпожа, когда ты погружаешься в грустные думы, ты обо всем забываешь.
— Седа, мать Седа, ты бредишь! — прервала ее удивленная царица.
— Нисколько, моя дорогая госпожа, — заговорила Седа твердо. — Прошлый раз, во время сильной грозы, все укрылись в домах, даже воины, стоявшие на страже перед замком. А ты все ходила, как будто вокруг тебя весна и ты находишься в нашем раю, там, в Гардмане.
Царица встрепенулась. Ей показалось, что кормилица укоряет ее в напрасной скрытности. Почудилось, что, может статься, она делает это в угоду какой-нибудь из княгинь, что ее несчастье известно уже всем и завистливые соперницы рады унизить теперь ее царское достоинство при помощи ее же слуг. Эти мысли взволновали ее, но, скрывая свои чувства, она спокойно спросила:
— Седа, кто тебе сказал, что царица, погружаясь в грустные думы, не замечает, что совершается вокруг?
— Никто, моя дорогая госпожа, это я вижу сама. Седа была бы слепой, если бы не заметила на лице своей повелительницы постоянной тоски, а на лбу — скорбных морщин. Давно, давно знаю я, какое горе терзает твое благородное и доброе сердце.
Царицу охватило волнение. Прежняя подозрительность сменилась внезапно чувством теплого доверия к кормилице. В ее голосе она услышала такую искренность и ласку, как будто с ней говорила родная мать. Не ответив, она задумчиво поднялась со скамьи и, выпрямившись, посмотрела на старуху глазами, в которых светилась доверчивая нежность. В эту минуту она желала бы выслушать от нее все, что та знала о ее страданиях, желала бы проверить сызнова все, что давно было известно ей самой. Но царская гордость не терпит слабости. До этого она никому не поверяла своих дум, значит, не будет говорить о них и с кормилицей. В то же время ей хотелось, чтобы Седа, не спрашивая разрешения, сама продолжала разговор.
Седа не поняла, о чем говорил задумчивый взгляд царицы. Ей показалось, что дерзкими речами она огорчила свою госпожу. Избегая ее взгляда, она поспешила накинуть на нее пышную соболью накидку, которая соскользнула с ее плеч, когда царица встала со скамьи.
— Для таких услуг, мать Седа, ты уже стара. Где мои прислужницы? — мягко спросила царица.
— О, позволь мне одной служить тебе, моя нежная, моя бесподобная! Неужели Седа так постарела, что уже ни на что не годна?
— Мать Седа, я не это тебе хотела сказать…
— Или мое присутствие неугодно царице?
— Седа, ты прерываешь меня.
— Или своими неосторожными словами я огорчила свою госпожу?
— Нет, нет, моя Седа, твое присутствие мне приятно. Ты знаешь, что во время прогулок я никому не разрешаю сопровождать себя. Ты же всегда здесь и всякий раз, когда тебе хочется, прерываешь меня, не считаясь с тем, желает этого твоя царица или нет.
— Так я буду поступать и впредь, моя повелительница! Сердись на меня, если тебе угодно, но я не могу позволить, чтобы ты на долгие часы погружалась в тоскливые думы. Это может повредить твоему драгоценному здоровью.