Геворг Марзпетуни

Тер-Ованисян Григор

— В каком положении?

— Если б ты вдруг узнал, что любимый человек изменил тебе?

— Я никого не считаю совершенным. Каждый из нас имеет свои слабости. Поэтому я всегда снисходителен к людям, которые причиняют мне зло.

— Но разве не бывает преступлений, которые невозможно простить, за которые надо вешать, сжигать в огне, топить?..

— Есть и такие…

— Что же это за преступления? Говори, я хочу знать.

— Измена родине.

— Только это?

— Только это преступление нельзя простить.

— А если бы тебе изменил любимый человек? Но что я говорю? Разве ты поймешь? Я уже сказал, что печали были бы не страшны, если бы люди научились понимать друг друга.

— Говори,

я пойму тебя.

— Скажи мне, что бы ты сделал, если бы узнал, прости за дерзость, что княгиня Гоар изменила тебе?.. Вернись к прошлому, вспомни свою молодость, вспомни страсть и огонь, что жгли и волновали твое сердце.

— Не знаю, мне незнакома ревность…

— Незнакома? О, какой ты счастливец! Вот почему властелин дома Марзпетунцев со спокойным сердцем трудился для славы отечества и заботился о процветании своего очага, вот почему он всюду прославился как человек, беззаветно преданный родине. А Цлик-Амрам, сердце которого тоже билось любовью к родине, стал предателем и изменником… О, если бы на час, хоть на одну минуту ты мог понять мое горе, ты простил бы меня за то, что я заточил ее, мою Аспрам, которую любил так, как не могут любить десять сердец вместе взятых… Я запер ее в башне, но если бы ты знал, как я мучился, видя ее, лишенную солнца, одинокую в своем горе. Сколько, сколько раз мне хотелось подняться к ней, войти туда, где страдала несчастная женщина, прижать к груди и сказать: «Аспрам, прощаю тебя!» Но мысль, что она может чувствовать себя более счастливой в своем заточении, чем в моих объятиях, сковывала меня…

Так прошли месяцы; гордость не позволяла мне пойти к преступнице и выразить словами то, что давно сказало сердце. Но душа моя терзалась. Бывали минуты, когда печаль так угнетала и душила меня, что я горько рыдал.

Однажды я увидел, что служанка возвращается из башни с нетронутым блюдом. На мой вопрос, почему княгиня не ела, служанка ответила: «Не пожелала кушать и приказала больше не приносить еды». Это встревожило меня. «Не хочет ли она уморить себя голодом?» — подумал я, и мне стало мучительно тяжело. Прежние мысли овладели мной, снова я решил пойти к ней, освободить и простить. Но я упорствовал и еще долго оставался в своей комнате. Прошло много часов. Звонарь замковой церкви зазвонил в колокол, сзывая людей на молитву. Это вывело меня из оцепенения. «Что же я медлю, пора наконец освободить несчастную», — подумал я и вскочил с места. О, что это была за минута, почему меня тут же не убило молнией?!

— Что ж произошло? — спросил испуганно князь.

— Быстрыми шагами поднялся я на башню и приказал привратнику открыть дверь. Боже!.. Тело моей жены, моей любимой Аспрам, качалось в воздухе…

— Она повесилась?! — в ужасе воскликнул князь.

— Да, да… Она сняла железную лампаду и повесилась на цепи. Боже!.. Небо обрушилось на меня, и окружили духи ада… Я зарычал, как раненый лев, голос мой загремел эхом под сводами замка. Сбежались люди, а я схватил ее, прижал к груди и как сумасшедший сбежал с башни. На один миг мне показалось, что она еще жива, что сейчас заговорит со мною и откроет свои лучистые глаза. Увы, это было безумие… Аспрам была мертва, ее прекрасное лицо посинело, глаза угасли, губы сомкнулись, и сердце уже не билось. Я увидел это, почувствовал всем существом и, обняв бездыханное тело, зарыдал как безумный.

Что было со мной дальше, я не помню. Несколько дней я не приходил в сознание. Только в последнюю минуту, когда ее гроб опускали в могилу, мое сердце вновь сжалось и я стал оплакивать свою супругу…

Сепух тяжело вздохнул и, опустив голову, замолчал.

Князь, глубоко потрясенный, попытался утешить сепуха Амрама, но его слова оказали обратное действие.

— Не жалей меня, князь! — воскликнул взволнованно сепух. —

Ты не можешь утешить человека, который потерял самое дорогое в жизни, чье сердце окоченело и кто живет только для страданий… Если хочешь утешить, то лучше скажи, как мне отомстить моему врагу — царю? Только месть, только беспощадная губительная месть может меня смирить. Моя душа возликует, когда я увижу Ашота страдающим в аду… Ты, кажется, сказал, что он умирает. Боже упаси, я совсем не хочу, чтоб он умер. Разве в загробной жизни он испытает те муки, которые я ему прочу? Нет, пусть он живет, пока Цлик-Амрам сам не уготовить ему ад.

— Великий сепух, ты взволнован… Но все же позволь задать тебе вопрос. Час тому назад ты сказал, что после бегства царя ты примирился со своим несчастьем, зачем же ты сейчас снова распаляешь свой гнев?

— Да, я примирился со своим горем, но ведь за этим последовало несчастье, еще более ужасное…

— И поэтому ты отдал Беру армянские области?

— Да, поэтому. Я не мог больше оставаться в Тавуше. Этот замок стал для меня кромешным адом. Здесь поселились привидения. Каждый угол в нем напоминает Аспрам, а из башни, где она повесилась, до меня доносятся дьявольские голоса… О, это ужасное место… Вот почему я бегу отсюда.

— Ты мог уехать из Тавуша, но зачем было отдавать свою область Беру?

— Чтобы после меня Ашот не завладел ею.

— Неужели ты думаешь, что Бер удержит эту страну?

— Он будет воевать с Ашотом, нарушит его покой, разорит его край… Мне только этого и надо…

Князь, видя, что в сепухе говорит только месть и что никакие увещевания не помогут, пожалел о своем приезде и прекратил расспросы.

Через два дня Цлик-Амрам со всем имуществом и приближенными уехал, передав свои владения абхазскому царю, доверенные которого уже находились в Тавуше.

Уехал и князь Марзпетуни, но он не вернулся в столицу, а направился к князьям Гугарка и Тайка, чтобы уговорить их отказаться от обещаний, данных царю Беру.

Перед отъездом из Тавуша князь написал царю послание, в котором сообщал причину новой измены Амрама. Находясь под впечатлением рассказа Амрама, князь в своем письме резко осуждал царя. Он не задумался над тем, как губительно может оно повлиять на больного государя.

Через несколько дней после отъезда гонца князь пожалел, что написал такое письмо. Но было уже поздно.

Марзпетуни в том же послании просил царя послать в Утик сепуха Ваграма с несколькими полками, чтобы до прихода абхазцев запять Утик, Гугарк и Тайк.

Не прошло и десяти дней, как Ваграм вступил в Утик и, не ожидая распоряжений Марзпетуни, стал занимать крепость за крепостью, изгоняя оттуда абхазских доверенных. Народ, не желая платить дани чужеземцам, всеми силами помогал царским войскам. То же самое повторилось и в Гугарке.

Затем, повернув на юго-запад, Ваграм вступил в Тайскую область, где и встретился с Геворгом Марзпетуни. Князь сообщил ему, что гугарские и тайские наместники со своими приближенными выехали в Абхазию, а их крепости, лежащие близ границы, уже заняты абхазскими войсками.

Стояла зима. Для взятия Тайка необходимо было предварительно запять несколько крепостей, а для этого понадобилось бы вызвать новое войско из Востана. Военным действиям мешал и суровый климат этих областей. Поэтому князь и Ваграм решили расположиться лагерем в ущелье Панаскерта, на границе Гугарка и Тайка, и ждать здесь до весны.

Взятие Двина и изгнание арабов из Армении приобретало для Марзпетуни все большее значение и сделалось вопросом жизни или смерти. Поэтому он не мог допустить, чтобы северные области остались в руках абхазцев. Вот почему, как ни сурова была зима в Тайке и как ни трудно было оставаться здесь, князь все же решил не уводить войска, пока не освободит Тайк от чужеземцев.