Гибель богов
Шрифт:
– Ты что?
– зашептал он.
– Не надо, Саша.
– Чего не надо-то?
– Не надо, миленький.
– Так, а как же ты?.. В прошлый раз-то... Сама же хотела...
– То было, Саша, в прошлый...
– А теперь, значит, отрезала, не любишь, значит?
– Он ерничал.
– Про того Мослова, или Мосолова, вспомнила? Или как его по-другому?
– Сашенька, что же ты говоришь-то? Я люблю тебя, одного тебя... Но не надо, Сашенька... Ты сам будешь ругать себя... Замучаешь себя...
Он долго молчал.
– Все, завязано!
– сказал приобнимая.
– Не надо. Действительно, Нюша, не надо...
18
Лишь
В те часы была их жизнь неимоверно тяжелой, жестокой и суровой. Они зверски орали друг на друга, и на своего бригадира, кажется, в первую очередь. Это он выдумал им такую программу! Он, ни кто иной. Забыли, как день назад хвалили его, превозносили и делали богом - решил-то он пронблему, можно сказать, полушутя-полусерьезно. Всего день назад он был в их глазах особый, замечательный парень, он упал им в качестве подарка с неба - хозяин, деятель и борец, счастливый человек трудной судьбы. Иннокентий так говорил, подмазываясь, и тот же Иннокентий, когда уловил другое настроение людей, стал потихоньку их уводить в иной бок. Зачем стоило, мол, затевать все это даже без малой механизации? Чужой, злой его голос бил хлестко, и от губительных суждений эти и без того злые люди, пахавшие без передышки почти трое суток, сатанели.
– Хватит, - закричал первым Метляев, - к черту эту остальную часть.
Можно было его понять. Весь он почернел, ибо, как простаку, ему вместе с самим бригадиром и Васькой Вахниным в этих условиях доставалась самая тяжелая часть работы: лесины им надо было выковырять из болотной жижи и тоском тащить до канала, где еще осталась какая-то часть воды.
– Доделаем, - рассудительно успокоил бригадир, подталкивая жердь под очередную лесину.
– Ну, взяли, Коля! Еще один плотик, и баста!
Они взяли еще и еще, потом еще, и уже выбились из сил перед самым обедом. Нюша им принесла обед сюда, все потянулись к лужку, где она расстелила скатерку. Лишь Акишиев не уступал, пихая к каналу очередную лесину.
...Если бы кто-то потом описывал его историю, он, конечно, сказал бы: Акишиев здесь первый раз подорвался, здесь он, потеряв в них веру, решил доказать: до последней лесины можно вызволить, до последнего бревна привезти в строящийся поселок. Он не ушел даже тогда, когда остался один: ушел и Мокрушин.
Лишь помогала ему Нюша. Последнюю лесину они перекатывали долго и бесполезно, Акишиев не сдался и после того, как где-то под ребрами у него ойкнуло, в глазах поплыли черные мухи, он уткнулся коленом в грязь... Потом он встал, потом он дотащился до плотов, потом он последнее бревнище увязал, еще что-то Нюше сказал, и упал на еловую постель, сготовленную кем-то. Он уснул мертвым сном.
19
"Стоит ли это все того, чтобы отдавать свою жизнь капля за каплей? Совершать такие поступки, умирать на плоту от боли? Есть-то дела крупные, благородные! Что же метать бисер перед свиньями?" - "Тихо, Нюшенька,
– "Спи, спи!" - "Как же... как же... Идут люди, их в кино показывают... мысль о долге каждого перед человечеством... а тут... тут всего простой пример... Как же теперь буду жить! Без Сашеньки, без его смеха, без дела его..."
Акишиев упал на еловую постель. Внутри все разрывалось, боль усиливалась с каждой минутой.
– Ты-ка, дай мне водички, - попросил он.
Нюша опрометью бросилась за кружкой, которая была в куче посуды там, на лужке.
– Зачем? Ты из ладошек...
Она, волнуясь, спешно вымыла руки и зачерпнула в большие свои ладони студеной речной воды.
Он стал нежадно пить.
– Пахнет-то, - сказал он, глядя на нее ласково, - снегами... Как это ты пела-то? Идут белые снеги, и я тоже уйду?
– Где болит, Сашенька?
– Она впервые так назвала его и прильнула к его тяжело поднимающейся и опускающейся груди.
– Ничего, уже проходит... Который теперь час-то?
– Рассветает, поди, - сказала она.
– Вот жизнь!
– он тихо улыбнулся.
– Все свет и свет, ни тебе полнолуния, ни тебе темноты...
– А полнолуние, Сашенька, теперь и есть... Ты-ка взгляни на небо-то...
– Ага, полнолуние... Ты не обидешься на меня, что я тебе скажу? Нет?
– Нет, - тихо прошептала она, догадываясь, о чем он ей скажет.
– Ты самая красивая девушка, Нюша... Но согрешил я... Согрешил с Клавкой... Совесть меня мучает...
Она замерла, напружинилась вся.
– Клавка-то растерялась... Растерялась... И вдумчивая, и мучает ее что-то, а я-то и вовсе болезненно сознаю, что теперь-то нельзя ничего переиначить... Нельзя...
Она не отвечала ему, в душе тяжело что-то билось, и она не понимала, как надо поступать ей.
– Вот и вся мудрость... Самая ты красивая девушка, а совесть меня мучает... Это все-то не придумаешь и не пропоешь, как в песнях, это все потому, что в обратную сторону не повернешь... Почитай мне что-нибудь... легче, глядишь, будет!
Мокрушин, вернувшись к ним, увидел их рядом, - она над ним плакала. Мокрушин поднял ее, вынес на берег, затем бережно выносил и Санькино обессиленное тело. "Что же ты так-то?
– шептал он.
– Чего же так, выходит-то?
– он говорил сам с собой.
– Ну, ничего!
– Сам себе и отвечал.
– Потерпи! Мы тебя к Михалычу, на кордон, там и доктор... Там и бабка его травкой отпоит..."
Нюша шла за ними следом и все ревела, до самого кордона.
20
Наконец, все выяснилось. Лишь Клавка не сдавалась, настаивала на суде, грозилась сама дать десять лет, не меньше. Но отпущенная и никем уже не задерживаемая, Нюша уезжала на той самой Мошке, на которой приехал в поселок Саша Акишиев.