Гибель дракона

Кожевников Николай Павлович

Граница оставалась неприступной.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Город окружали сопки, и окраинные домишки карабкались на их каменистые склоны, затянутые сейчас лиловатой дымкой цветущего багульника. Озерки мутной воды блестели в кустарнике. Ручейки бежали вдоль улиц.

Весна!

Даже гольцы — угрюмые стражи распадков — зазеленели майским бархатистым мхом. Возле валунов, под соснами, среди россыпей камней, утренними звездами сияли подснежники.

Весна!

Карпов приехал из Москвы

днем. В штабе фронта он добился назначения в свой полк. В ожидании поезда, который отправлялся только вечером, он бродил по тихим улицам городка, вспоминая шумную Москву, потоки автомобилей, строгих милиционеров-регулировщиков. А здесь — переходи улицу, где вздумается, не опасаясь ни транспорта, ни свистка. Карпов улыбнулся этой праздной мысли. Уж больно денек хорош! А впереди — родной полк. И Ольга. Сколько писем написали они друг другу за это время! И обо всем договорились. Кончится война — и навсегда вместе... Возле репродуктора на площади стояли люди, слушали сводку Информбюро. Бои — в Берлине. Горит рейхстаг... Да, там скоро конец.

В зале ожидания почти никого не было. Опередив Карпова, к окошечку кассы подошел капитан, он даже со спины показался Карпову знакомым. Капитан снял фуражку, вытер платком выбритую до синевы голову. На затылке темнел лиловатый шрам, уходивший вперед, к уху. «Из фронтовиков», — решил Карпов. Капитан получил билет и шагнул в сторону. Карпов протянул кассиру свое требование, но, взглянув капитану в лицо, отдернул руку. Пшеничные усы... лохматые брови... карие глаза...

— Самохвал!

— Карпов? — недоверчиво протянул Самохвал и вдруг сгреб его в охапку. — Смотри ты! Встретились! В полк?

— В полк.

— Ух ты... Бывает же, что так повезет!

— Что тебе дают?

— Батальон.

— Какой?

— Первый.

— Разрешите представиться, — засмеялся Карпов. — Ваш заместитель по политической части.

Карпов отметил про себя, что Самохвал заметно изменился. Лицо посуровело, в усах появилась преждевременная седина, глаза погрустнели, словно пряталась в душе непроходящая боль. Постарел Самохвал. Постарел.

— Малость подучили нас на курсах и отправили на фронт, — рассказывал он не спеша. — Там, брат, не так, как в кино показывают. И устанешь до смерти, и страху не избежишь. Всяко! Потом ранило. — Провел ладонью по затылку, поморщился. — После госпиталя воевал вместе с сталинградцами. Много встречал наших земляков-забайкальцев. Хороший народ... Не уступали сталинградцам. Да... На Украине опять ранило. Пришлось на ремонт остановку делать. Хотели ногу отрезать, да врач какой-то — и фамилии его не знаю — посмотрел, посмотрел да и решил помиловать. Правда! Средство новое нашли. Кололи-кололи меня — и осталась моя нога на месте...

После многих километров пути Самохвал, глядя в ночную степь за окном, тихо сообщил:

— Дочь у меня... умерла. — Крепко потянул себя за ус, опустил голову. — Жена написала.

2

Утром, когда в вагонах еще спали, поезд остановился на маленьком разъезде. Толпа солдат и офицеров заняла весь деревянный настил перрона, окружила вокзал, просочилась в скверик с топкими тополями. Карпов и Самохвалов тоже выскочили из вагона.

—

Тише! Тише! — раздавалось со всех сторон.

Зазвучали необычные в этот час позывные московского радио: «Широка страна моя род-ная...»

Люди теснее сгрудились у репродуктора и замолкли. Голос диктора произнес:

— Приказ Верховного Главнокомандующего... Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине представителями Германского Верховного командования подписан... — диктор возвысил голос, — ...акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил...

Толпа пришла в движение, раздалась. Совсем незнакомые люди обнимались, кричали. Многие, плакали.

— Победа! Победа!

Карпову запомнилось мокрое морщинистое лицо пожилого старшины. С застывшей радостной улыбкой он смотрел вверх, на круглый раструб репродуктора, и кричал, потрясая костылями:

— Ур-ра! Ур-р-ра!

И Карпов, сжимая чью-то руку, тоже кричал вместе со всеми.

Поезд отошел с запозданием на полчаса, украшенный красными флагами и зелеными ветвями.

— Знаешь, — говорил Самохвал, усаживаясь в вагоне рядом с Карповым, — странное у меня чувство. Пришла победа, — пришла! — а все как-то не верится. Все думается: завтра опять побегу сводку слушать... — Он покрутил ус, рассмеялся. — Понимаешь, к радости, оказывается, тоже привыкнуть надо.

Веселые девушки на перроне махали вслед поезду разноцветными платками.

И сопки выглядели сегодня по-праздничному: цветы коврами устилали склоны.

3

Все ближе и внятней раздавался настойчивый голос, твердивший чье-то имя. Потом заныло колено. Лиза хотела согнуть ногу, но не смогла, ощутив рвущую боль ниже бедра. Она открыла глаза и тотчас зажмурилась. Куча бинтов, пропитанных кровью, а ноги — нет.

Лиза вспомнила о ребенке. Пошарила вокруг себя руками. Открыла глаза. Мертвый электрический свет. Гнилая, пропитанная кровью, солома. Безобразный, весь в пятнах, узел вместо ноги. Лиза попыталась сесть, но боль опрокинула ее на спину. Где ребенок? Снился ей или был на самом деле шест с железным крючком?...

— Сестра... сестра... сестра... — монотонно звал человек без имени. Лиза повернула голову. Он лежал в какой-то странной позе: словно сведенный судорогой. Колено было прижато к подбородку, а руки заломлены над головой, будто в припадке отчаяния.

— Проклятый шэньши... туфэй... — бормотал он, мешая китайские и русские слова. — Туфэй! Предатель! Убить... — И снова без перерыва: — Сестра... сестра... сестра...

Лиза поняла — он зовет ее, только так обращался к ней человек без имени.

Оглядев камеру, она увидела, что их двое. Значит, те умерли.

— Я здесь... брат... — Лиза не узнала своего голоса, и он испугал ее.

— Иди ко мне... меня... сюда... — шептал человек без имени, судорожно подползая к ней.

Превозмогая боль, Лиза двинулась к нему навстречу.

— Ты... — обрадованно продолжал человек без имени. — Шанго... Ты смелая. Ты Цю Эр... Сы Синь... Умру я, сестра. Ты русская. Сильная... — И быстро заговорил по-китайски.

— Подожди, — остановила его Лиза. — Подожди! Что ты говоришь? Я не понимаю...