Гибель красных богов
Шрифт:
– Да никто и не посмеет дернуться. Все вам благодарны. Все будут работать под вашим руководством. Прибыль будем считать до копейки, все отчисления в общую кассу. Мы ведь понимаем, строительство нового общества потребует много денег. Наш замечательный Президент, который все эти дни так великолепно держится в Форосе, будет иметь средства на завершение перестройки. Вы – контролер, и все вам безгранично преданы, – Ухов изобразил морщинами знак преданности, который напоминал осьминога, вытянувшего в длину чуткие щупальца.
– Я говорил этим дуракам из ГКЧП: «Все решит экономика. Ваши танки подорвутся на колбасе. Торговка из винного магазина авторитетнее в народе, чем космонавт. Этикетка на джинсах ярче всех ваших лозунгов.
– Не дернутся, я вам гарантирую. Все знают, что у вас рычаги воздействия. Надо быть неблагодарной скотиной, чтобы предавать благодетеля, – Ухов изобразил морщинами высшее негодование, превратив лицо в древесный срез со множеством радиальных трещин.
– На пару недель, на месяц всем лучше залечь на дно, пока муть не уляжется. Придут новые люди, новые министры, восстановим управление, тогда и выйдем из тени. Я, например, на пару недель махну на Канары. Что-то устал.
– Конечно, отдохните. Работали без сна. Такие нагрузки надо снимать. Морские ванны, массажи, легкая морская кухня и, конечно, девушки. Ничего нет прекрасней в нашем возрасте, чем две-три девушки, которые делают сексуальный массаж. – Ухов пустил свои веселые морщины по кругу, и они завертелись как колесо. – Канары – прекрасное место. Не буду вас там беспокоить. Лишь в крайнем случае, если один из хвостов станет рваться.
– Не станет. Все на учете. Все знают, где их смерть. На кончике иглы. А игла у меня в кармане. Ты бери свои платежки и уходи. Вернусь с Канар, встретимся, обсудим проблему более жесткого контроля за вложенными деньгами. Составим электронный банк новых владельцев и компроматов на них, – Финансист съел последнюю ягоду, метнул в окно косточку. Скомкал влажно-розовый целлофановый пакет. Кинул в окно. Пакет не вылетел, зацепился за край карниза. Финансист тяжело выплыл из-за стола, перемещаясь волнообразно к окну. Попытался отцепить прилипший пакет. Навалился на подоконник жирной, поплывшей грудью. Оторвал от пола слоновьи ноги в неправдоподобно маленьких туфельках.
Ухов встал, морщины его изобразили жестокий крест. Просунул руку в промежность Финансиста и с нечеловеческой силой толкнул огромное туловище. Финансист вылетел из окна, издав жалобный всхлип. Пролетел пять этажей и мокро, хлипко ударился об асфальт. Расплющился, стал растекаться обильной желтоватой жижей.
На даче, среди смолистых сосен, ухоженных дорожек с беседками и павильонами, Прибалт, ожидая ареста, прощался с женой. Уже покинули дачу служители, садовник, повар, почуявшие недоброе, потихоньку ускользнули подальше от проклинаемого всеми хозяина. Верный охранник, неотступно следовавший за ним во всех поездках, охранявший московский дом, рабочий кабинет и эту лесистую дачу, смущенно попрощался. Потупив глаза, сказал, что его отзывают, и ушел, оставив незапертой дачную калитку. В опустелом доме, где молчали телефоны и сгущались сумерки, словно из темных сучков деревянного потолка лилась фиолетовая тьма, Прибалт обнимал жену, гладил ее непричесанные седоватые волосы, белый кружевной воротник домашнего платья, целовал бледное измученное лицо.
– Прости, что я вовлек тебя во все эти тяжкие. Не уберег от напастей… Наверное, в течение часа меня арестуют. Последствия для нашей семьи будут тяжелые. Преследовать будут тебя, детей. Ты почувствуешь,
– Я не смогу без тебя, – она горько вздрогнула. Ухватилась за рукав его помятого пиджака, от которого пахло чужим табаком, запахом казенных помещений и слабым тленом, как из старого сундука. – Пойду за тобой!.. В Сибирь так в Сибирь!.. Поселюсь поблизости… Ты будешь чувствовать, что я рядом…
– Меня будут судить по статье «Измена Родине» и могут расстрелять.
– Тогда и я себя убью!.. Так и знай, жить без тебя не стану!..
– Ты ведь знаешь, я всегда был честен. Перед страной, перед партией, перед народом. Я виноват лишь в том, что не сумел предотвратить несчастья. Мы все виноваты в том, что не уберегли страну. Вот за это нас нужно судить.
– Что ты мог сделать? Ведь кругом были одни предатели!.. Они приезжали к нам на дачу, садились обедать, льстили тебе, а я видела, что это предатели!.. Говорила тебе, но ты не верил! И главный предатель – Президент, которому ты был так предан!..
– Наверное, у нас в доме и на даче будет обыск. Когда они уйдут, ты пойди в беседку. Там, под скамейкой, отодвинешь доску и достанешь тетрадку. Это мои дневники. Когда-нибудь их издашь, и люди узнают правду.
– Боже мой, что же мы мешкаем?.. Что в этих случаях делают?.. Надо тебя собрать… Спортивный костюм, тапочки, теплый свитер… И я вся такая растрепанная… Не хочу, чтобы ты меня помнил такой… Подожди, я пойду причешусь… Надену синее платье, которое ты так любил, – она сказала «любил», и испугалась, что этим отодвинула их прежнюю жизнь в бесконечность, куда им никогда не вернуться. Вышла в соседнюю комнату, и он слышал, как стукнула дверка гардероба, звякнули пластмассовые вешалки.
Он был спокоен, готовя себя к самому худшему. Знал, что в тюрьме, до суда, в продолжение тягучего следствия, у него будет время осознать случившееся, установить череду ошибок, что привели к катастрофе. Открыл ящик стола, желая убедиться, что не осталось документов, которые могли бы кинуть тень на товарищей. Все черновики и записки, телефоны и адреса были уже сожжены под старой сосной за беседкой, и пепел засыпан песком. В ящике, поверх стопки чистой бумаги, лежал пистолет. Ему как министру и высшему партийному лидеру полагалось личное оружие. Теперь его отберут. Он выложил пистолет на стол, чтобы пришедшие гости могли сразу его забрать.
Отворилась дверь, и появилась жена. И он болезненно ахнул, увидев ее в синем вечернем платье, в котором она посещала правительственные приемы и рауты. Волосы она зачесала, закрепив костяным гребнем с небольшими бриллиантами. Вокруг шеи была обмотана нить дорогого жемчуга. Лицо, покрытое легким гримом, посвежело, помолодело, но тем острее была его боль, тем неутешнее горе в глубине ее больших, обведенных тенью глаз.
– Милая моя, – сказал он, шагнув ей навстречу.
Снаружи, у въезда на дачу, послышался шум. Он выглянул – какой-то быстрый молодой человек входил в калитку, отворял ворота. Две черные «Волги» быстро подкатили к крыльцу, наехав на клумбу с ноготками и флоксами. Из них поднялись молодые люди в одинаковых кожаных куртках, и среди них – возбужденный, вихрастый, в элегантном костюме и золотистом шелковом галстуке. Прибалту он был знаком. Говорливый, пылкий, с непокорными кудряшками, настойчивой, назидательной речью, которая, казалось, исходила не из губ, а прямо из упрямого длинного носа, которым он, словно дятел, долбил мозжечок собеседника. Он был славен своей утопической программой, в которой обещал за сто наполеоновских дней преобразовать остановившееся хозяйство социализма в динамичную, обгоняющую мир экономику. Его абсурдная программа была отвергнута, в том числе благодаря и его, Прибалта, настояниям. С тех пор экономист-неудачник, полюбившийся демократической прессе, на каждом шагу бранил консерваторов, не забывая упомянуть и Прибалта.