Гибель Византии (сборник)
Шрифт:
«От Мурада, повелителя востока и запада, Искандер-беку, неблагодарному питомцу, нет привета.
— Начало не совсем любезное, — заметил Дука.
— Далее: «Несмотря на все благодеяния, которыми я осыпал тебя, несмотря на доверие, которое я тебе оказывал, ты не оправдал всего этого и вероломно изменил властителю, который мог бы поступить с тобою беспощадно, как со многими поступил. Но я предаю все забвению. Оставляю тебе Крою и все наследственные земли, но под тем условием, что ты возвратишь прочее, тобою захваченное, и уплатишь многочисленные убытки, которые ты мне нанес. Знай, что отказ повлечет за собой разорение и покорение твоей страны, так как сил у меня и на большее хватит; ты, конечно, знаешь, какое поражение нанес
— Что же отвечал Искандер-бек?
— Вот ответ князя.
Гамза начал читать:
«Георгий Кастриот, по прозванию Искандер-бек, воин Иисуса Христа, князь эпиротов, Оттоману, князю турок, привет. Я гораздо скромнее и сдержаннее в словах, ибо нет ничего презреннее и унизительнее, как оскорблять даже смертельного врага. Письмо твое возбудило во мне скорее смех, чем гнев. Может ли быть что неразумнее побежденного, предлагающего условия победителю, и при том такие условия, которых свободный человек не станет слушать? Обиды, тобою высказанные, могли превзойти самое смиренное терпение и уполномочили бы меня отвечать тебе тем же, но не заходя далеко, спрошу тебя: какими же благодеяниями похвалишься ты? Не теми ли, что ты вторгнулся во владения моего отца и захватил их, вопреки святейших прав? Не имею ли я больше права напомнить тебе о моих многочисленных заслугах, о выигранных мною сражениях, о моих завоеваниях, об опасностях, которым я подвергал себя для твоей славы? А какая награда была за труды? Невыносимое рабство и вечный страх пасть жертвой твоей мрачной подозрительности. Ты называешь меня изменником, неблагодарным, вероломным. Не сержусь на тебя за это: вера, совесть, собственная безопасность, право на отцовское наследие, призыв сограждан оправдывают меня в глазах судей нелицеприятных. Ты сам бы разделил это убеждение, если бы внял голосу рассудка. Воздерживайся вперед от горделивых угроз и не ссылайся на недавнее несчастье, постигшее венгров. У всякого человека свой нрав, своя сила души. Какую бы судьбу ни готовил мне Бог, я всегда пребуду спокоен, тверд, терпелив, не стану просить ни совета у врагов, ни мира у турок, но возложу упование на Господа и буду ждать случая победить».
Гамза сложил письмо и спрятал.
— Очень смелый ответ, — заметил Дука. — По моему мнению, лучше не раздражать опасного врага.
— Искандер-бек думает иначе, — возразил Гамза. — Чем больше волнуется деспот, тем более он наделает глупостей.
— О, ваш князь психолог!..
— Не всегда, — многозначительно произнес Гамза. — Иногда он слишком много доверяет людям.
— Но без этого невозможно, в особенности в таком трудном деле, как затеянная им борьба, — сказал Максим Дука. — К тому же, ничто так безгранично не привязывает человека, как полное доверие.
— Это так из области идей.
— Но позвольте, синьор, кто же особенным его доверием пользуется, например, вы?
— Я родственник и узами родства моя судьба связана с его судьбою.
— Кто же еще?
— Моисей Галенто, — сказал до сих пор молчавший албанец.
— Архиепископ Павел Анджелло, — добавил Гамза.
— Позвольте же, — остановил Максим Дука, — ведь я слышал: Галенто старый воин, друг его отца и человек, который первый приветствовал его в родной земле, а архиепископ Павел Анджелло его наставник в христианстве.
— Неужели, синьор, вы все так близко знаете и защищаете друзей князя?
— Нет, я очень мало знаю. Мне только тяжело слышать о розни в семье таких людей, как друзья Искандер-бека, и его дело может погибнуть вследствие интриг. Но, конечно, спешу извиниться, я говорю вещи, не зная дела, а потому только рассуждаю — не более того. — Угадав, что тут затронуто больное место, Дука поспешил переменить разговор и спросил: — Что слышно из Венгрии, синьор?
— Гуниад собирается вновь и готовится к борьбе.
— Боже мой, Боже мой! — как бы про себя сказал Дука, — сколько
Вы, вероятно, синьор, принадлежите к числу тех ученых мужей, которые теперь собираются в Италии и проповедуют любовь к человечеству?
— Я пока к ним не принадлежу, я слишком молод для проповеди; но война мне ненавистна, здесь теряется человеческая личность, здесь звери, убивающие и идущие на убой.
— Как, синьор, теряется личность человеческая? Напротив, ни на одном поприще нет такой возможности к достижению личной славы, как на войне.
— Да, для одного, двух, трех предводителей. А сколько людей погибает зря.
Между тем Гамзе сообщили, что его требует Искандер-бек. Гамза попрощался с Дукой, который еще долго сидел задумавшись, пока, наконец, слуга не сказал ему, что галера готовится продолжить путь. Скоро галера покинула Дураццо. Вечер был холодный, но довольно ясный. Закутавшись плотнее в свою длинную одежду, Дука оставался на палубе. Он погрузился в размышления, которые сменялись образами, восстававшими в его голове: то старик отец, то братья… «Завидный характер у Андрея, — думалось ему, — он может скоро забыть, что его волновало, он может не смущаться тем, что его лично не касается, но он все-таки очень добрый»! Нежная улыбка, предназначенная брату, скользнула по кроткому, но серьезному лицу молодого грека. «А Николай? Отец Виссарион называет его стоиком; он как будто в самом дело стоик; ищет успокоения только в себе: где он не является причиной бедствия — он там спокоен; ведь в самом деле он не виноват, несправедливо ему и страдать! А между тем, я думаю, что иногда страдает, и именно в тех случаях, когда он ни в чем не виноват; он не выносит, например, рабства, потому что тут уничтожается личное достоинство человека; раб уж никаким образом не может быть счастлив». Но среди образов отца и братьев мелькал нежный облик Инесы.
— Однако, я почти не перестаю думать о ней, — прошептал Максим. — Я обещал королю приехать за деньгами, в сущности я это обещал ей. К чему я это сделал? И как я это сделал, когда решил поступить как раз наоборот. Решил не ехать; встретил ее взгляд и сказал, что приеду…
Когда он проснулся, было свежее утро; солнце всходило и распространяло благотворную теплоту; Максим Дука посмотрел в сторону восхода; оно выходило из-за угрюмых скал, покрытых местами леском; он некоторое время любовался этой картиной; ему чудилось: вот там, за этою угрюмою скалою, идет Навзикая со своими служанками к морю. Между тем погода ухудшилась, ясное осеннее утро постепенно омрачилось и пошел мелкий, холодный дождь.
Вечером, сквозь моросивший дождь, стал виден остров Левкада или Санта-Мавра.
— Мрачное место, — думалось Дуке; при этом ему представилось поражение Антония Октавием Августом, возвращение этого хитрого человека в Рим и ниспровержение древнего устройства. В его уме промелькнули блестящие и позорные страницы истории римской, а потом и византийской. Долго он стоял под дождем. О, сколько здесь воспоминаний, неужели они будут попраны когда-нибудь турками! — со вздохом прошептал он.
На следующий день Максим Дука покинул в Ионте галеру, и тут же, на берегу, нанял рыбачью лодку, чтобы она доставила его в залив Хиери. Здесь, среди множества рыбачьих землянок, он отыскал одну, приютившуюся в стороне, и постучал в дверь. Дверь отворилась и в ней показался старик. Увидев Максима Дуку, он ласково замигал глазами:
— А, кирие Максим, пожалуйте, пожалуйте!
Максим вошел и поцеловался со стариком.
— Что батюшка? — спросил он.
— Слава Господу Богу, здоровы; конечно, наши лета такие, что совсем здоровым быть нельзя, но лучше, чем вы его оставили.
— Брат уехал?
— Кирие Николай дня два назад уехал. Он бы, конечно, не уехал, если бы кирие Константин чувствовал себя хуже.
— Да, я порядком замедлил, — отвечал Максим. — Что у тебя, Герасим, лодка готова? Я хочу сейчас же домой.