Гибель Византии (сборник)
Шрифт:
— Эй, кто там? Подите сюда, — крикнул Михаил.
Вошел слуга.
— Позовите Актуария.
Врач вошел в царскую спальню.
— Скажи, что было со мною? — спросил Михаил.
— Болезненный припадок, державный царь, — ответил Актуарий.
— Какая тому причина?
— Причины болезни весьма различны; когда является какое-нибудь нарушение в составе крови, желчи или других соков, это нарушение влечет за собою болезненное состояние всего тела.
— Не читай мне лекции, а скажи, отчего я заболел. Не бойся, я за откровенность не
— Прости, великий царь, причина твоей болезни неизвестна. Не в теле кроется причина, не в крови, не в костях…
— А в чем же?
— Есть болезни души, это болезни невещественные…
— Так и у меня больна душа, по твоему мнению?
— Полагаю, что так, державный царь.
— Какое же ты можешь дать лекарство?
— Царь, я затрудняюсь…
— Говори откровенно, не бойся.
— Скажу прямо царь: я не знаю средства, которое могло бы облегчить тебя. Проси помощи у Бога.
— Хорошо, Актуарий, иди, ты мне больше не нужен.
Актуарий поцеловал его пурпурную туфлю и вышел из спальни.
Теперь все было ясно. Видение и припадок — это одно и то же, это — кара Божия.
Весть о событии, случившемся во время торжественного собрания, быстро долетела до гинекея. Зоя поспешила увидеть Михаила и, нарушая этикет, без доклада вошла в императорскую спальню как раз в то время, когда выходил Актуарий.
— Что с тобою, Михаил? Ты заболел, — участливо спросила она, подходя к его изголовью.
— Заболел, — сухо ответил царь, не глядя на Зою.
— Не голова ли у тебя болит?
— Нет, у меня болит душа.
— Если душа, так я утешу тебя.
Царица наклонилась и хотела поцеловать его.
Михаил приподнялся на кровати.
— Нет, не целуй, твои поцелуи ядовиты. Вспомни, что они сделали.
— Что же они сделали? Думаю, они доставляли тебе удовольствие.
— Ты ввела меня в грех, ты соблазнила меня, ты… ты во всем виновата.
— Полно, Михаил, успокойся. Дай я прилягу к тебе… Моя ласка успокоит тебя.
— Как, на этом ложе? Оно осквернено тобою и мною, оно нечисто, а ты хочешь еще больше осквернить его.
Михаил вспомнил, что он лежит на кровати царя Романа, и вскочил точно ужаленный. Он хлопнул в ладоши.
— Возьмите сейчас же эту кровать, — сказал он вошедшему слуге, и сожгите ее.
Слуги вынесли кровать.
Зоя опять подошла к Михаилу; она не понимала его чувства и, взяв его за руки, поцеловала в губы.
— Ищи утешения в моих объятиях, — нежно прошептала она.
Михаил стер рукою след ее поцелуя и сказал раздраженным тоном:
— Как тебе не стыдно, Зоя? Тебе пятьдесят лет, а ты все еще думаешь о наслаждениях. Тебе надо замаливать свои грехи, а ты, вместо этого, расточаешь грешные поцелуи.
— Нет греха целовать мужа, и я не так стара. Давно ли ты говорил, что в любовных делах я превосхожу молодых? Неблагодарный! Ты забываешь, что всем обязан мне. Кто возвел тебя на престол?
Зоя заплакала.
— Я не желаю огорчать тебя, царица, я забочусь только о твоей
— Нет, ты оскорбляешь меня, ты говоришь, что я стара. Посмей еще сказать, что я некрасива! На, смотри, стара ли я!
Быстрым движением царица раскрыла платье на груди.
— Бесстыдница, — закричал Михаил, — не обнажай своего позорного тела! Уходи отсюда, вон сейчас же!
Зоя ушла, глубоко оскорбленная. Долго плакала она в своей спальне. Определенно над ней тяготело проклятие. Второй муж отвергал ее ласки точно так же, как первый.
В это время на площади перед дворцом стояла Анастасо. Ей сообщили будто после торжественного приема царь переселится из Большого дворца в Магнаврский, и ей хотелось еще раз посмотреть на нового самодержца. Она любовалась уже его красотою, когда он ехал в св. Софию верхом на белом коне. Но надежда ее была обманута, и Анастасо ушла. Ей не удалось даже посмотреть на того, кто теперь был недостижим для нее и кого еще так недавно она держала в своих объятиях.
На третий день Пасхи заметно было необыкновенное оживление в трактире «Сладкая Еда». Лавки были закрыты, и мелкие торгаши собрались выпить вина и поболтать. Народу было так много, что Александр пригласил из деревни племянника Онуфрия; своими силами он справиться не мог, несмотря на то, что вино разносила, кроме него, проворная Анастасо. Все говорили очень громко, махали руками и тому, кому хотелось, чтобы его все слышали, приходилось кричать. Толковали, конечно, о событии дня. Все знали, что умер царь Роман и вступил на царство Михаил, — об этом еще в Светлое воскресенье возвестили на площадях, но интересно было узнать подробности этого дела и чего можно ждать от нового царствования.
— Расскажи-ка, брат Александр, что у вас тут творится, — спросил на ломаном греческом языке болгарин. — Я только вчера пригнал на продажу своих баранов и не успел ничего разузнать. Говорят, у вас новый царь.
— У вас?.. — переспросил трактирщик. — Разве наш царь не ваш царь?
— Теперь, пожалуй, да, но 17 лет тому назад у нас был еще свой царь, великий Самуил.
— Какой такой Самуил? — насмешливо спросил один юноша, не помнивший тех времен, когда Болгария была самостоятельным царством. — На свете только и есть один царь — царь ромейский, другого никогда не было и не будет.
— Будет, — возражал болгарин.
— Молчи, — сказал трактирщик, предвидя, что подобный разговор может привести к драке, — не веди кощунственных речей, а то тебе плохо придется.
— Ты на что это намекаешь? — спросил юноша. — Уж не готовят ли презренные болгары восстание против великого царя?
— Не восстание готовим мы, а хотим освободиться. Мы помним, что и у нас был великий царь Симеон; он не раз брал вашу столицу.
— Молчи, собака! — послышалось с разных сторон. — Ты должен быть рад, что тебя пускают в «Сладкую Еду», что брат Александр не отказывает тебе в вине, а ты позволяешь себе непристойные речи.