Гиблое место
Шрифт:
– Батюшка, что-то мне щекотно, – пожаловалась она, когда поцелуи стали настойчивее. – Ты, коли тебе такая охота, так делай сразу, моей воли нет против мужчины.
– Не мешай, – попросил я, с трудом отрываясь от теплой, шелковистой кожи. – Я сам знаю, что делать.
– Ну, воля твоя, – покорно ответила женщина, замирая в моих объятиях.
– Что-то, батюшка, меня в жар бросает, – вдруг пожаловалась Наталья Георгиевна. – Губы у тебя больно горячи.
– Потерпи, любовь всегда горяча.
– Я жена честная и всегда себя блюла, – уже прерывисто
– Не демон, – успокоил я. – Дай свои губы, сама поймешь!
Я завладел ее мягкими, неловкими губами, и у нас начался долгий, бесконечный поцелуй.
– Батюшка, да когда ты, наконец, начнешь, никаких сил нет терпеть...
Потом были стоны и неясные слова, дурманящая сладость горячего, женского тела и обжигающая нежность...
– Нешто так бывает? – спросила Наташа, когда мы, усталые, лежали под пахучим сеном, вытянувшись во весь рост и едва касаясь друг друга. – Я замужем уж десятый год, а сладости-то, выходит, и не знала.
В ответ я только поцеловал ее в губы и снова обнял. Меня била нервная дрожь, и одна за другой накатывались волны желания.
– Устала, я, – не отодвигаясь, сказала Наталья. – Давай чуток отдохнем.
– Конечно, милая, – ответил я. – Тебе тепло?
– Тепло, ох, как тепло! Жарко!
Действительно, ее тело было очень горячи. Я забеспокоился, не жар ли у нее и, взяв за руку, проверил пульс. Он был ровный и не частил. Кажется, со здоровьем пока у Морозовой все было в порядке.
– Поспи немного, – предложил я, – ты устала.
– И то, пожалуй, – сонно откликнулась Наталья Георгиевна. – Ты тоже поспи.
Утром я проснулся от естественного нестерпимого желания ненадолго уединиться. Пришлось срочно разгребать сено и выползать из теплой, ароматной норы. Солнце уже было высоко и вовсю пронизывало щелястые стены. За ночь ветер переменился, и потеплело.
– Помоги мне вылезти, – попросила из ямы Наташа.
Я протянул руку и вытащил ее наверх. Мы оказались рядышком, голые, как Адам и Ева. Для полного сходства с прародителями нам не хватало только яблони и змея.
– Мне нужно вниз.
Я спрыгнул вниз и подставил ей руки. Наташа скользнула по сену, я поймал ее и слегка прижал к себе. Потом мы разбежались в разные стороны.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, когда мы снова оказались вместе.
– Хорошо, только опять замерзла.
– Придется ждать, пока все просохнет. Полезай наверх.
Теперь, когда мы отдохнули и согрелись, взобраться наверх оказалось совсем просто. Я только слегка подталкивал Наташу. Она нисколько не смущалась тем, что я был снизу и мог видеть ее в самых интимных подробностях. Что, признаюсь, украдкой и делал. Причем с большим удовольствием.
Когда я поднялся вслед за ней, результат моей нескромности был уже весьма нагляден.
– Полежать, что ли, еще, – сказала боярыня, сладко
– Давай сначала позавтракаем. Очень кушать хочется... Не нужно одеваться, пускай досохнет, – добавил я, заметив, что Наталья, обижено поведя плечом, собирается надеть влажный опашень, длинную, до пола рубаху-платье.
– Срамно нагой хлеб вкушать, – нравоучительно сказала она.
– Един хлеб от Господа, – произнес я наставительно и вновь разложил опашень на сене.
Таинственное заклинание ее, кажется, убедило, и мы начали, как библейские праотцы, вкушать хлеб насущный в полном своем неприкрытом естестве.
А и хороша же была боярыня! Причем безо всяких шейпингов и диет. Нежное тело с прозрачной кожей и едва заметными веснушками, бледные девичьи соски и светлое золото волос, чуть светлее на голове.
– Ишь, хоть ты не из наших, а пригляден, – вдруг неожиданно произнесла Морозова, щурясь на солнце и мазнув по мне взглядом.
– Почему же не из «наших», а из каких же я?
– Этого уразуметь не могу, только знаю, точно не из наших. Все делаешь по другому, – уточнила она.
– А у тебя что, есть с кем сравнивать? – начал, было, ревниво я, потом поправился и спросил понятнее: – У тебя что, кто-то был помимо мужа?
– Негоже у доброй жены про такое спрашивать.
– Ну, если жена добрая... Ты ешь скорей, а то у нас времени мало.
Мы на какое-то время замолчали, утоляя накопившийся голод.
– Одежа-то, поди, просохла, теперь и одеться можно... – сказала Наталья, собирая остатки еды в берестяную упаковку.
– Рано еще, – лукаво сказал я, хотя было отнюдь не рано, а, пожалуй, даже и поздно; того и гляди, кто-нибудь сюда заявится, – давай еще отдохнем.
– Ты мужчина, тебе и решать, – легко согласилась Наталья Георгиевна и сладко потянулась с неотразимой женской грацией, показывая себя всю в самом выигрышном ракурсе.
Я тут же спрыгнул в нашу сенную яму и притянул к ней руки:
– Иди ко мне...
...Если бы не нужда уходить и прятаться, то из этого сеновала меня не выгнала бы никакая сила. Теперь поцелуи Морозову не пугали, а были даже желанны. Наталья вытягивалась всем телом и устало прикрывала глаза, когда я был слишком настойчив и нескромен. Мои ласкающие руки нежили ее светящееся тело и были везде желанны. Все было совершенно потрясающе. Солнышко сияло, птички пели, и прекрасная женщина дарила мне всю свою ранее невостребованную сексуальность.
– Искололась вся, – пожаловалась Наташа, когда мы, наконец, оставили друг друга в покое и лежали рядышком, держась за руки.
– Собираться надо, скоро полдень, – грустно сказал я. – А я бердыш и саблю вчера утопил.
– Я думала, сама утону. Я ведь плавать совсем не умею. Как упала в воду, чую, будто меня какая-то сила вглубь тянет.
– Тебя в Семеновском-то признают? – невежливо перебил я Наташу. – И вспомни, кто из родственников мужа может претендовать на ваше наследство.