Гибрид: Для чтения вслух
Шрифт:
— Вы думаете, что в революцию все сразу уверовали? Тут красные — там белые? Глупости! Ничего подобного. Большинство вообще понятия не имели, что происходит. Конечно, когда начались беспорядки, боялись выходить на улицу. Вот Аня в подъезде стояла. У нее был ржавый револьвер, который не стрелял. Не знаю, как там в Петербурге, но в Москве два дня постреляли — и всё. Хулиганили, конечно, много. И по ночам эти «колдунчики» грабили. Какие там большевики-меньшевики! В нашем кругу никто такими дурацкими вещами не занимался.
— А
— Ну, обычные граждане. Господа-обыватели. Мещане. Короче говоря, простые люди, как мы все.
— Не надо всех стричь под одну гребенку, — спорит тетя Муся. — Я, например, отлично понимала, что происходит Великая революция.
— Ну вы вообще особенный человек, — говорит дядя.
Тетя Муся и дядя Жорж не любят дядю Сережу. А дядя Сережа не любит только тетю Мусю. Но бабушка всех мирит и не разрешает никому ссориться.
— За столом надо пить и закусывать. А не заниматься политикой.
Дядя Сережа
Наш дядя Сережа — инженер божьей милостью. Так про него бабушка говорит. Потому что учился он еще до революции. И теперь для него разобраться в машине, в любой машине, — все равно что пописать на два пальца. Это он сам говорит.
А увольняют отовсюду дядю Сережу, потому что у него чересчур длинный язык.
— Дядя Сережа! Покажи свой язык.
Вот видите — показывает!
Дядя Сережа понимает шутки и сам над всеми хихикает. Он никого не боится из-за того, что у него открытый туберкулез. Вот если бы был закрытый, он, может быть, кого-нибудь и боялся.
Курит дядя Сережа как паровоз. Только не папиросы, как все люди. Дядя Сережа курит мундштук.
А в мундштук он всаживает сигареты, которые сам делает из табака и папиросной бумаги.
Вот посмотрите — берет листочек, потом насыпает табачок, сворачивает… слюнявит. складывает в коробочку.
А папиросы, он говорит, все невкусные.
Тетя Муся считает, что дядя Сережа просто невозможный человек.
А папина бабушка сказала, что он юбергикер.
Это значит по-нашему — перевернутый.
У него все белое — черное, а черное — белое.
Не знаю, может, ему нужно очки носить? Как бабушке?
Дядя Сережа не любит всю советскую власть и, может быть, даже всех ивреев.
Кроме родственников.
— Еврей — это не нация. Это профессия.
А маме дядя Сережа сказал:
— Ты неправильно воспитываешь сына. Его надо учить врать на каждом шагу.
— Не слушайте вы этого антисоветчика, — сердится тетя Галя. — Он сам даже муху не обидит.
Тетя Галя, слава Богу, вяжет кофточки. Поэтому они еще живы. А если рассчитывать на зарплату дяди Сережи, то они давно положили бы зубы на полку.
Вот так всегда говорит тетя Галя.
— Обманывать никого нельзя. Бог все видит и накажет обязательно, —
— Бога нет и быть не может, — встревает папин дедушка. — Надо читать Маркса, и тогда все становится ясно.
— Ваш Маркс такой же надувала, как все, — хихикает дядя Сережа.
Дедушка за Маркса всегда обижается:
— Фуй! Вы рассуждаете как неграмотный человек. Такое может позволить себе только дворник с улицы.
Дедушка вынимает газету с портретом Маркса.
Дядя Сережа смеется.
И я смеюсь. Потому что дедушкин Маркс очень похож на Аниного Синдбада-морехода в книжке про тысячу одну ночь. С картинками.
— Страшно не умереть, — говорит дядя Сережа, — страшно не родиться вовсе. Давайте сфотографируемся все. Пока не поздно.
И мы стали фотографироваться — первый раз в жизни.
Дядя Сережа привез такие большие лампочки. Больше арбуза. Деревянные ноги и аппарат «Кодак» с пластинками.
У дяди Сережи в шкапу столько сокровищ, как у Синдбада-морехода.
На днях он мне показал самую старинную монету.
По секрету, канешно.
За нее можно целый дом купить. Только он не покупает. А живут они с тетей Галей в одной комнате на Таганке. Прямо против рынка подъезд.
Фотографировались мы целый божий день. То так сядь, то эдак. То сюда смотри, то туда. А главное — надо замереть! Даже моргать нельзя. Смотреть прямо в дырочку. И не дышать.
Мне-то пара пустяков — не дышать! А вот дедушке. И мама все время кашляла.
Только дядя Сережа закричит: «Внимание!» — мамочка сразу кашляет.
Дядя Сережа даже хихикать перестал.
В конце концов она легла, и ее прямо в кровати и сфотографировали.
А я в черкеске снимался.
— Теперь, — сказал дядя Сережа, — мы останемся навсегда.
За что, мамочка?
Дедушка Георгий Васильевич ездил в Москву, ездил.
А потом взял и заболел.
Пришел доктор Бобков и сказал:
— Крупозное воспаление легких. Надо бы в больницу. Организм все-таки очень изношенный.
Сначала мы испугались. Потому что дедушка в Москве ведь прятался!
А потом, когда ему стало совсем хуже, бабушка вызвала по телефону карету «скорой помощи». И дедушку увезли.
Все эти дни я прожил на Никицкой. Мотался из угла в угол, переводил картинки, играл сам с собой. Даже во двор не ходил.
Все по очереди ездили в больницу. Без меня. Потому что детям в больнице делать нечего. А бабушка даже и домой не ездила. Все время там была.
Один раз, к вечеру, мы сидели у стола в темной комнате и ждали тетю Галю. Она поехала в больницу еще утром и обещалась быть к обеду. Но уже темнело на улице, а ее все не было.