Гильотина для Фани. Невероятная история жизни и смерти Фани Каплан
Шрифт:
Домой она вернулась поздно. Тихо своим ключом открыла дверь, сняла туфли и на цыпочках прошмыгнула в свою келью – не дай Бог разбудить хозяев. Хотела раздеться и замерла. Из спальни хозяйки раздавались стоны и крики. Она даже хотела побежать туда, но вовремя опомнилась. «Хозяин уехал на охоту, – думала она… – тогда что же происходит?». Потом притворилась спящей и увидела, как хозяйка провожала соседа «дядю Славу маршала».
Через день приехал хозяин и Альбина закатила ему скандал. Натали стала невольной свидетельницей этой дикой сцены. Михаил Иванович стоял, как вкопанный, а Альбина била нещадно его по лицу: «Это ты, мерзавец, написал на него! Кем бы ты был, ничтожество, голь перекатная, если
Позже Натали узнала, что «дядю Славу» забрали накануне ночью. На следующий день Альбина Лазаревна собрала огромный чемодан и уехала в Мисхор, в санаторий ЦК, как она сказала на прощание: «Двадцать четыре дня эту рожу не буду видеть!».
Эти двадцать четыре дня Натали запомнила на всю жизнь. Хозяин крепко запил, каждый вечер шофёр поднимал его в лифте к дверям и сдавал с рук на руки Натали. Натали снимала с его пропотевших, дурно пахнущих ног сапоги, укладывала спать и гасила лампу.
Рано утром с похмелья он выпивал десяток сырых яиц, ел холодный борщ и уезжал на работу, а вечером всё повторялось сначала. Однажды сквозь сон Натали показалось, что её хлипкая задвижка, на которую она закрывалась в комнате, звякнула о косяк и упала на пол. Чьё-то тяжёлое потное тело накрыло её, дикая боль, чувство стыда и унижения заставили Натали кричать, но тут же потная рука хозяина закрыла ей рот.
Утром она слышала, как хозяин уезжал на работу, а вечером приехал абсолютно трезвым и попросил Натали зайти к нему в кабинет. «Сегодня утром я понял, что допился уже до последней черты. Чувствую себя последней скотиной. Прости за то, что было ночью. Я обещаю, что это больше не повториться, но и ты должна обещать мне, что будешь молчать. Поверь, я не писал никаких доносов, всё это Альбина выдумала. Сбежал бы из этого дома к чёртовой матери, да захлопнулась мышеловка, деваться мне некуда. И последнее, знай, я умею быть благодарным, будут трудности – помогу». Натали ничего не ответила, молча ушла в свою комнату и проплакала там всю ночь.
Глава девятая
Три последних года после клиники Фани жила на улице Мари Роз и невероятные знаки, приходящие к ней из прошлой жизни, преследовали её даже здесь. О, Боже! Окна её квартиры выходили на музей В. И. Ленина, который организовали французские коммунисты в квартире, где вождь скрывался в эмиграции и жил с Крупской, женщиной, которую он никогда не любил.
Фани посчитала это совпадение злой насмешкой, кривой гримасой судьбы. Часто приезжали разные делегации из СССР, она узнавала их по одинаковым серым костюмам и опытным глазом, без труда определяла в этой безликой толпе «сопровождающих».
Накануне Всемирной выставки в Париже Семёнов открыл на имя Марии Дюпре небольшой ресторанчик в стиле «а ля рус», который назвали «Эрмитаж». Одним из первых на его игрушечной сцене выступил Александр Вертинский, чем сделал новому ресторану среди русской диаспоры хорошую рекламу, а после выступлений Алёши Митриевича каждый вечер в ресторане был аншлаг, яблоку негде было упасть.
В этой нетрезвой среде назначались встречи агентов, да и нужную информацию о танах и текущей жизни русской эмиграции среди подвыпившей публики добывать было легче. Всем этим занимались «официанты» Семёнова, на Фани лежала ответственность за реальную работу заведения.
Она пропадала там день и ночь, после закрытия считала выручку и еле добиралась до дома, чуть живая от усталости. Время для неё летело незаметно, так же незаметно заполыхала война в Европе. Немцы аннексировали Австрию, победным
Фани смотрела на вереницы чёрных машин, в которых поспешно уезжали из города министры с семьями, отцы города и даже военные и презрительно думала: «Как крысы бегут, лягушатники!». Генерал Де Голль из Лондона призывал французов не сдаваться и организовывать отряды Сопротивления и, по слухам, в горах, на севере Франции уже начинали формироваться партизанские отряды.
Многие посетители ресторана, бывшие офицеры из армии Юденича, она знала это точно, тоже собрались в горы, немцев они ненавидели люто.
В тот памятный вечер Фани вернулась домой поздно ночью. Открыла дверь, и, сразу почувствовав запах сигары, поняла, кто у неё в гостях. «Не включай свет… садись, Фани, разговор есть». Семёнов был уже изрядно пьян, но голова у него, как всегда, работала безукоризненно.
По парижской брусчатке грохотали гусеницы немецких танкеток, ревели мотоциклы, и всюду слышалась немецкая речь. «Вот эти «союзнички», – Семёнов кивнул головой в сторону окна, – через три месяца нападут на нас, – и он изрядно отхлебнул из бутылки. – Все донесения об этом «наверх» встречают в штыки. «Рябой» не хочет в это верить, и наших пересажал уже без числа, так что плохи мои дела. Отсижусь сейчас где-нибудь в тихом уголочке Европы, вроде как инспектирую своих нелегалов, а как начнётся заваруха – сразу на фронт. Может и пронесёт».
Слушая все эти откровения Семёнова, Фани показалось, что он окончательно и бесповоротно пьян.
– Вот, возьми, – Семёнов протянул ей маленькую карманную библию, – найдёшь там послание от Иуды, там же листок с шифровальным кодом. Запомни, это наша с тобой личная связь, к конторе не имеет никакого отношения. Это мой личный, законсервированный почтовый ящик, там сидит верный человек.
– Для чего это, – растерянно спросила Фани, – и почему вдруг Иуда?
– Во-первых, – продолжал Семёнов, – неизвестно, кто эту войну выиграет, «Рябой» пустил в расход лучшие военные кадры, хотя я точно знаю, что некоторые этого заслуживали. А что касается Иуды, не путай апостола Иуду и того, который предал вашего Бога – это два разных персонажа. Последний, думаю, самый главный человек в вашей религии. Не он ли выполнил волю вашего господа Бога? И, подумай, кем бы был ваш Христос, если бы его не предал Иуда? Ответь, без него был бы возможен миф о Распятии и Воскресении?».
Забулькало в стакане. Фани была поражена этой откровенной речью Семёнова и, чтобы скрыть свою растерянность, закурила, встала и подошла к окну.
– Все мы немножко Иуды, согласись, Фани, – продолжал Семёнов, – ты ведь, деточка, тоже не без греха, все мы одним миром мазаны. Пройдут десятки лет, – философствовал Семёнов, – и когда вспомнят о нём, сразу вспомнят и о тебе – ведь это ты, как будто, стреляла в вашего коммунистического Бога! Да ещё книги напишут на эту тему!», и он довольно рассмеялся.
Семёнов вылил очередной стакан коньяка в своё бездонное нутро, легко поднялся и абсолютно трезвым голосом негромко сказал: «Если не свидимся, не поминай лихом…, – у самой двери обернулся – ну, и, напоследок, хорошая новость. С Натали всё в порядке, жива, здорова и работает у твоего старого дружка Абросимова натурщицей. Семёнов своё слово держит». И вышел, словно его здесь и не было. «Слава Богу! Хоть молись на этого Иуду», – подумала вслед ему Фани. За окном прогрохотали немецкие мотоциклетки. На следующую ночь она закрыла ресторан, на двери написала по-русски: «Закрыт навсегда для немецкой сволочи!». И ушла ещё с двумя русскими офицерами в горы.