Гиппократ
Шрифт:
«У Эвмела из Лариссы были парализованы руки, ноги и челюсти, и он не мог ни вытянуть, ни согнуть конечности… ни открыть рот… на двадцатый день из сидячего положения он упал навзничь и ударился головой о камень так сильно, что его охватил мрак. Но вскоре он встал: он выздоровел и мог всем двигать».
Здесь врач ограничивается фактом, не высказывая своего мнения. В другом месте он подчеркивает необычайный характер выздоровления:
«Человек, который был ранен стрелой в пах и которого мы видели, был спасен неожиданным образом: наконечник стрелы не был извлечен — он проник очень глубоко; не произошло никакого достойного упоминания кровотечения; раненый не стал хромым. Когда мы семь лет спустя покинули эти места, наконечник все еще оставался в нем».
Аналогичный случай сохранился на стеле в Эпидавре. Эвгипп
Сопоставления делают различия еще очевиднее. Врач-гиппократик констатирует исключительный характер исцелений, но не относит их за счет божественного вмешательства. В религиозной же медицине исключительное становится правилом, обычным проявлением божественного всемогущества. Немыслимо, что рациональная медицина гиппократиков вышла из храмов Асклепия.
И все же врачи-гиппократики не испытывают необходимости критиковать деятельность жрецов. Единственное упоминание о медицине храмов, которое можно найти у Гиппократа, не является скептическим. В своей полемике против шарлатанов автор «Священной болезни» упрекает их в очищении больных кровью, как будто речь идет о преступниках, и добавляет:
«Они должны были бы делать обратное: приносить жертвы, молиться и относить больных в храмы, чтобы умолять богов».
Этот призыв относить больных в храмы является намеком на храмовую медицину, а возможно, и на инкубацию в храмах Асклепия. Конечно, намек очень двусмысленный. Автор-гиппократик безоговорочно не рекомендует относить больных в храмы. Фактически его предложение соотносится с религиозной концепцией болезни, которую он не разделяет. Он не знает болезней, вызванных личным вмешательством бога, но признает, что для тех, кто в это верит, единственным терапевтическим решением является религиозная медицина больших храмов.
Эта сдержанность врачей-гиппократиков в отношении религиозной медицины частично объясняется тем, что Асклепиады считали себя потомками Асклепия. Не существует несоответствия между рациональной медициной Асклепиадов и культом их славного предка. В ряду богов, упомянутых в качестве гарантов в «Клятве» Гиппократа, Асклепий идет вторым после Аполлона. Нужно думать, что врачи из семьи Асклепиадов, связанные с богом не только искусством, но и по крови, соблюдали семейный культ. Мы имеем пример одного врача, Нисия Милетского, друга поэта Феокрита, который воздавал культ богу, тогда как был связан с Асклепием искусством, а не по крови. Таким образом, Асклепий был связующим звеном между медициной Асклепиадов и медициной жрецов. Более того, отношения Гиппократа и его семьи с храмом Аполлона в Дельфах свидетельствует о том, что религиозные обряды не были несовместимы с занятием медициной. К тому же религиозные привилегии, которыми пользовались врачи из аристократической семьи Асклепиадов, только укрепляли их социальный престиж и были полезны в медицинской карьере.
Итак, обрушиваясь на предсказателей и шарлатанов, гип-пократики никогда не выступали против традиционной религии храмов. Их рационализм мог совмещать две концепции божественного, одна из которых основала медицинскую науку, а другая усовершенствовала религию.
Несмотря на гибкость в отношении к божественному, рациональные объяснения, предлагаемые врачами, часто противоречат верованиям, популярным в то время. Но так как врачи не испытывали потребности выступать против общественного мнения, только сравнение с литературными источниками, а именно с трагедией, может показать истинное отношение Гиппократовой философии к традиционному мышлению.
Для примера возьмем болезнь, обрушившуюся на целое общество. Греки называли ее loimos, а мы обычно называем «чумой». Историки медицины предпочитают называть ее мором, так как собственно чума, которая вызывается палочкой Йерсена, была еще неизвестна в Греции архаической и классической эпох.
Мор неоднократно упоминается в греческой трагедии. Эсхил упоминает его как одну из причин опустошения городов. Софокл уделяет ему большое место в начале трагедии «Эдип-царь», где Фивы стали жертвой бедствия. Вот как жрец
«Город, как ты сам видишь, сломлен. У него больше нет силы сопротивляться вне пучин смертоносной зыби. Он приходит в упадок в ростках, где образуются плоды земли. Он приходит в упадок в стадах быков и безуспешных родах женщин. Здесь насылающее лихорадку божество, внезапно обрушившийся отвратительный Мор, неотступно преследует наш город. Из-за него пустеет дом Кадма, а черный Гадес обогащается стонами и рыданиями».
Эта картина скорби повторяется хором стариков:
«О, неисчислимы страдания, которые я испытываю. Болезнь, я это вижу, поразила весь народ. И человеческий разум не находит оружия, чтобы ее отразить. Плоды этой прославленной земли больше не произрастают, и в родах женщины не оправляются от своих завывающих болей. Можно увидеть, как один, потом другой, подобно бескрылой птице устремляется быстрее, чем неукротимый огонь, к берегу западного бога. Город с бесчисленными мертвецами умирает. Не зная снисхождения, сыновья лежат на земле, безжалостно несущей смерть».
Эта концепция общего бедствия, которое охватило город в трех сферах жизни (растения, животные, человек), не нова в греческой литературе. Это наследие архаической концепции, уже представленной в эпосе. У Гомера в начале «Илиады» мор обрушился на лагерь ахейцев у Трои. Он поразил сначала животных, собак и мулов, потом людей. У Гесиода город несправедливого царя — жертва мора и голода — видит как гибнут мужчины, как женщины перестают рожать, а собственность уменьшается из-за потери урожая и стад. Описание мора у Софокла, Гомера и Гесиода особенно сближает объяснение, которое там дается: бедствие является божественным наказанием, истребляющим все общество, чтобы наказать одного человека.
У Гиппократа нет примера общей болезни, которая одновременно обрушилась бы на все сферы жизни (растения, животные, человек). Когда автор трактата «Ветры» рассказывает о море, он подчеркивает, что эта болезнь не поражает одновременно людей и животных. Разница между Гишюкратом и Софоклом особенно отчетлива при объяснении причины мора. Однако и у врача, и у драматурги появляется одно и то же слово: miasma. У них оно имеет совершенно разный смысл. В «Эдипс-царе», как и во всех греческих трагедиях, miasma означает религиозное преступление, связанное с пролитой кровью. Дельфийский оракул, спрошенный Креоиом по приказу Эдипа, ответил, что для прекращения мора нужно изгнать из города «miasma», которая является его причиной. Таким образом, причина мора — преступление против религии и морали, даже если оно невольное. У Гиппократа, наоборот, слово miasma лишено всякой религиозной и моральной окраски. «Когда воздух отравлен миазмами, которые являются врагами человеческой природы, — говорит автор «Ветров», «тогда люди заболевают». Что означают «миазмы» в медицинском контексте? Это виды испарений, которые исходят от земли, из болота или от трупов. Таким образом, miasma является материальной и естественной причиной. У врачей мор поражает избирательно или людей, или различные виды животных, тогда как у драматурга мор обрушивается без разбора на все формы жизни, как это происходит у Гомера и Гесиода. Отсюда различие в способе распространения мора. Драматург ссылается на опасность заражения. Врач-гиппократик не верит в распространение эпидемии через простой контакт.
Парадоксально, но эта мысль неспециалиста ближе концепции современной медицины, чем взгляды врача-гиппократика.
Средства, применяемые для борьбы с мором, а трагедии и в Гиппократовой медицине, естественно, не имеют ничего общего. В «Эдипе-царе» никто и не думает призвать па помощь врача. Обращаются к богам, оракулам и прорицателям. Исполненный тревоги хор стариков, глас народа, взывает к семи богам, умоляя положить конец бедствию. Дело здесь не в простонародной психологии. Эдип, который исключительно благодаря своей мудрости смог отгадать загадку сфинкса, перед лицом катастрофы не видит иного выхода, кроме как послать за советом к дельфийскому оракулу и пригласить фиванского прорицателя Тире-сия. Точно так же Ахилл в начале «Илиады» советует спросить «прорицателя или жреца или даже толкователя снов». Воспоминания о Гомере настолько живы в трагедии, что Эдип, царь Фив, гневается на откровения прорицателя Тиресия точно так же, как Агамемнон, вождь ахейцев, услышав откровения Калхаса.