Гипсовый трубач
Шрифт:
— Абсолютно.
— Тогда займемся Борисом. Он у нас кто?
— Вы же сказали: олигарх.
— Я не об этом. Он окончательный мерзавец, вроде этого Ибрагимбыкова, или не окончательный?
— Наверное, не окончательный, — подумав, веско молвил Кокотов.
— Правильно. Во-первых, что будет делать Юлия с полным негодяем? На этом наш сценарий и сдохнет. Во-вторых, он получил стартовый капитал без преступления. Не грохнул компаньона, друга юности, не пустил по миру пенсионеров, придумав какую-нибудь пирамидку, не продал американцам рыбоносный шельф. Он просто выгодно женился. Это, конечно, его не украсило в глазах зрителя, но зато спасло от криминала. Кровавые
— В принципе.
— А не в принципе?
— Тоже согласен, — не сразу кивнул писатель.
— Тогда где, как и с кем просыпается наш Боря через двадцать лет после первой брачной ночи?
— С женой Ксенией?
— Ой ли!
— С двумя девицами, блондинкой и брюнеткой, — предложил автор «Сердца порока», посмотрев на игровода с невинным ехидством.
— Кокотов, вы опять спустились в долины похоти? Нет! Он просыпается один в своем загородном доме. На ночном столике — заложенный очками томик Рене Генона «Царство количества и знамения времени». Или нет, лучше Панарин, «Православная цивилизация».
— Да, пожалуй, Панарин лучше, — солидно согласился писодей, услышавший оба имени впервые в жизни.
— Борис к сорока стал философом. Это естественно. Когда в течение двух лет из советского инженера с единственным выходным костюмом превращаешься в миллиардера с яхтой, самолетом и дворцом на Корсике, в психике случаются необратимые изменения. Кто-то спивается, кто-то, ошалев, лезет в Кремль и ломает шею, кто-то бросает верную жену и окружает себя гаремом из подиумных дистрофичек. Они настолько слабы от недоедания, что вряд ли переживут полноценный половой акт со здоровым мужчиной, поэтому их и держат целыми стаями, как борзых. И лишь немногие из разбогатевших, подобно нашему Борису, становятся философами. Вот он в шелковом халате спускается по резной лестнице в залу с готическим камином. Там накрыт завтрак. На двоих. Накрахмаленная горничная, словно спорхнув с полотен бидермейера, разливает чай. А по другой лестнице, из другой спальни спускается Ксения. Она почти не изменилась, ибо современные косметология и пластическая хирургия по своей эффективности вплотную подошли к сакральному мастерству древнеегипетских бальзамировщиков. Ксюша медленно, шурша диоровским пеньюаром, подходит к мужу, мертво целует его в щеку, и садится напротив. Они завтракают, и, судя по всему, совместный прием пищи — это единственное, что у них осталось общего. Ах, как я это сниму! Из разговора мы узнаем, что сын учится в Англии и на уикенд полетит к дедушке в Марбеллу… Позавтракав и простившись с женой как с другом, Боря отправляется в офис. Охрана серьезная: две, нет — три машины сопровождения. Сирена. Встречная полоса. Бешеная скорость. Почти как у президента, который всегда мчится как на пожар: чуть опоздает — и все сгорит, сгорит Государство Российское к чертовой матери! Прямо обербрандмейстер какой-то! Но, конечно, у нашего Бори все скромнее, — чтобы Кремль не сердить. Вот он входит в свой офис, шутит с хорошенькой секретаршей, безнадежно влюбленной в шефа.
— Так уж и безнадежно?
— Кокотов, вернитесь в реальность! Боссы, которые, гремя золотыми цепями, петрушили секретарш на столе заседаний за одну зарплату и отдых в Анталье, давно ушли в прошлое. Нет, наш Борис не таков, да и секретарши теперь другие — новое поколение. Некст! Конечно, они в принципе не против офисного релакса, но с обязательным социальным пакетом: квартира, машина и высокооплачиваемый статус секс-сподвижницы. Опять, коллега, вы меня тянете к животному низу своими дурацкими вопросами.
— Я?
— Ну не я же! И вот Борис входит
— Фамилия? Допустим, Зорина…
— Тогда уж давайте сразу — Рассветова, Туманова или Закатова… Что ж вы, писатели, нормальной фамилии придумать не умеете! Все они у вас как из хлорвинила; Ракитина, Ивина, Муравина… Кстати, вы не замечали: те, кто сочиняет под своей родовой фамилией, пишет лучше тех, кто взял псевдоним?
— Не замечал, — поджал губы Аннабель Ли.
— Думайте, думайте! Я на грани отчаянья от такого соавтора!
— А если — Обоярова…
— Обоярова? Что-то знакомое. Неплохо. Но это ее девичья фамилия?
— Конечно, — смутился писодей.
— А как ее звать по мужу… по Косте?
— М-м… Допустим, Понявина?
— Понявин. Неплохо, но больше подходит какому-нибудь удачливому барыге. Знаете, такой метр с кепкой, но на высоких каблуках.
— Знаю… — оторопел Кокотов. — А если — Оклякшин?
— Оклякшин? Отлично! Теперь то, что надо: энергичный, пьющий, толстый неудачник. Итак, секретарша сообщает, что звонила какая-то Оклякшина, оставила свой телефон.
— Соединить?
— Оклякшина? Кто это? — Гримаса олимпийца, потревоженного комаром. — Не надо. Что у нас там еще?
— А зачем так сложно? — удивился писодей.
— Учитесь, пока я жив! Эта оттяжка даст нам возможность показать семью Оклякшиных, так сказать, в экстремальной ситуации. Юля ждет ответного звонка, волнуется, думает: «Помнит или забыл?»
— Сердится на дочь, занимающую телефон… — добавил бытовой красочки писатель.
— Не надо. Это уже белые тапочки с зубным порошком. У каждого давно свой мобильник. Мне Шура Ширвиндт как-то хороший анекдот рассказал. Бомж роется в помойке, вынимает сотовый, звонит: «Вась, рокфор не ищи, я уже нашел целую головку!» И вот она ждет, ждет, а он не звонит, не звонит…
— А зачем она ему вообще позвонила? — поинтересовался писатель.
— Что? — Жарынин глянул на соавтора, и его лысина сморщилась в мысленном недоумении. — Да, действительно! Хорошо, что вы заметили! Я как-то упустил. Все-таки геополитические пьянки не проходят даром. Для того, чтобы после стольких лет разлуки позвонить, нужен очень веский повод.
— Вот и я так думаю, — кивнул Андрей Львович, скупо ликуя оттого, что удалось прижучить спесивого режиссера.
— Ваша версия?
— Моя… Э… э… Она хочет сообщить, что Варя — его дочь…
— Зачем?
— Так… чтобы знал.
— Коллега, мы с вами не мыльный сериал сочиняем — мы пишем настоящее фестивальное кино! Понимаете разницу?
— Понимаю. Допустим, Варя случайно узнала, что она не родная дочь Кости, и требует встречи с настоящим отцом.
— Как узнала?
— Подслушала ссору родителей — стенки в квартирах тонкие…
— Это неплохо. Но зачем просить мать? Она сама может явиться к собственному отцу. У меня был приятель, поэт Володя Блонский. Он умер. Давно. Еще при Советской власти. Перепил на Днях литературы. Упал прямо в поле, когда местный председатель колхоза объяснял преимущество безотвальной вспашки. Володя много ездил по городам и весям Советского Союза, читая в библиотеках и красных уголках стихи. Сначала, как положено, о Родине. Как называлось такое стихотворение?
— Паровоз.
— Правильно. А потом — только про любовь!