Гипсовый трубач
Шрифт:
— А кто это?
— …Гениально! Какой удар по амбициям нонселекции! — засмеялся Сэм Лобасов. — Но продолжим. И вот наша вязниковская Ахматова сидела, слушала, недоумевала. Наконец все желавшие выступили. Великий модератор Кибир Тимуров обвел внимательным взглядом зал и спросил с облегчением:
— Это все?
«Теперь или никогда!» — отважилась Грешко и шагнула к микрофону, попросив кого-то постеречь купленные детям игрушки и отрез ситца. Первые же прозвучавшие строки потрясли собравшихся, в том числе и вашего покорного слугу, тихо скучавшего в зале. Ангелиночка, прочтите эти стихи, ставшие классикой и вошедшие во все мировые антологии!
И Грешко прочла:
Я— Да, это был культурный шок! — вскричал Сэм Лобасов. — Казалось, любителей поэзии уже ничем не удивишь — ни обсценной лексикой, ни амбивалентным эротизмом, ни провокативной перцепцией. Но это было потрясение! Вот так, честно, открыто и, я бы сказал, фрактально в зале прозвучал живой стон женской плоти, облеченный, как писал Ходасевич, в «отчетливую оду»! Семантическая емкость вкупе с постконцептуальной открытостью, смелый нарратив, декодированный с редчайшей откровенностью… Такого дискурса современная русская поэзия еще не знала! Зал взорвался аплодисментами. Кибир Тимуров (вы же знаете, как завидуют поэты чужому успеху!) пытался закрыть трибуну, но его с криками «Иди отсюда, да!» — согнали с председательского места.
«Грешко, еще, Грешко, еще!» — скандировал зал.
— Ангелиночка, вспомните, что вы прочитали на бис?
— «Чресла».
— Да, да, да! «Чресла!» Умоляю, озвучьте и для нас этот шедевр постконцептуальной поэзии!
Она озвучила:
О мои, о мои, о мои ненасытные чресла! Скольких вы посрамили надменных и потных самцов! Ночью шлюхой подохла — наутро весталкой воскресла. И восход за окном, как натруженный фаллос, пунцов!— Какая мощная синестезия метафоры! Какая теснота стихового ряда! Какая кумулятивная витальность! Чудо! Что тут началось! Шум, крики, аплодисменты. Всем стало ясно: в литературу пришел большой поэт, окончательно, навсегда преодолевший насильственную советскую бесполость, сохранив при этом протоформу женского целомудрия, противопоставленного фаллической агрессии мужской цивилизации! Кстати, бинарная оппозиция духовного верха и животного низа, восходящая к гностическим моделям Вселенной, ярко прослеживается во всем творчестве Грешко. С гордостью могу сказать, я первым обратил внимание на манихейский оксюморон, зашифрованный в самом имени поэтессы. Ангелина — Ангел. Грешко — Грех. Не случайно наша вязниковская Ахматова легко перешагнула ту черту, у которой остановились ее предшественницы, она буквально взорвала актуальную эпистему. Ее лукаво деконструированная гендерность поражает воображение феерической сменой карнавальных масок и дискурсивных практик. Прочтите «Крестоносца», не откажите, голубушка!
И голубушка не отказала:
Готический камин огнем ярится, Доспехи наспех сброшены в углу, Голубоглазый странствующий рыцарь В мой замок постучал и зван к столу. Перепелов анжуйским запивая, Расскажет он, желанием томим, Как позвала его Земля Святая, Как тяжек крестный путь в Ирусалим, Как сарацины саранче подобны, Как— Ах, какая тонкая аллюзия, какое целомудренное бесстыдство! Совершенно новое слово в поэзии отрицательных аффектов, свежий взгляд на сакральность телесных практик. А какая, господа, изысканная интертекстуальность! Мир прерафаэлитов, увиденный глазами де Сада или Генри Миллера, мир, осложненный двойным, нет, тройным кодированием! Конечно, шокирующий эротизм Грешко, могучий трагизм ее бесстыдства, перерастающий в манифест «желающей машины», — все это уходит корнями в семейную драму, пережитую автором. Я говорю о разрыве с мужем, нашедшим в сенях стихи своей откровенной жены. Вспомним Софью Андреевну, отыскавшую за обивкой кресла рукопись «Дьявола», что в конечном счете и заставило Толстого бежать из Ясной Поляны! Но в нашем случае бежал от жены и двух детей оператор машинного доения Николай Александров. Знаю, Ангелина, вы закончили недавно новый цикл, навеянный этой трагедией. Как он называется?
— «Беспостелье».
— Ах, как точно, как вкусно: «Беспостелье»… «Бес постелья». Ах, какая лукавая инвариантность! Как тонко, как звонко! Пожалуйста, что-нибудь из «Беспостелья»! Порадуйте, матушка!
И матушка порадовала:
Десятый класс. И я хмельная в стельку. Ночной спортзал. И шепот твой: «Ложись!» Я думала, ты мне сломаешь целку. А ты сломал мне жизнь!— Вы вместе учились? — участливо поинтересовался Лобасов.
— С первого класса… — всхлипнула поэтесса.
— Ай-ай-ай! Ну что ж, дорогие радиослушатели, на этой щемящей ноте мы закончим нашу встречу с самой яркой и загадочной русской поэтессой из маленького города Вязники. А вы, Николай, если слышите нас, будьте мужчиной, вернитесь в семью! Разве можно из-за либидиозных манифестаций социального тела бросать жену и детей! В эфире была передача «Из какого сора…», и я, ее бессменный ведущий Сэм Лобасов. Через неделю мы снова встретимся и поговорим в этой студии с Великим магистром «Ордена манерных куртуазов» Виктуаром Бабенчиковым. Услышимся!
Снова зазвучала классика. На сей раз «Карнавал зверей».
— Вы знаете эту Ангелину Грешко? — спросил Жарынин.
— Знаю…
— Она действительно огурцами торговала?
— Никакими огурцами она никогда не торговала, — рассердился писодей. — Она старший научный сотрудник Музея восточных культур. А стихи за нее пишет муж…
— Оператор машинного доения Николай Александров?! — усмехнулся игровод.
— Какой, к черту, оператор Николай Александров! Нет никакого Николая! Витька Бабенчиков за нее и пишет. А Сэмка Лобасов пиарит. Это он придумал про Вязники…
— Зачем?
— Он живет с бывшей Витькиной женой — Лизой, а у той двое детей от Бабенчикова. Надо кормить. Вот они и сочиняют…
— Ловко! — благосклонно кивнул игровод. — Ну, выскочит на сцену мужик и пробубнит какую-нибудь рифмованную похабщину, и что? Ничего особенного. А вот если выйдет милая вязниковская училка в очечках и голоском стеснительной отличницы отчердачит про гостеприимную вагину… Это ж совсем другое дело! Помните что-нибудь из Грешко?
— Да так… кое-что…
— Прочтите!