Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
Я не помню ни приемного покоя, ни как меня отвезли в палату. Помню только, что проснулась среди ночи и была очень слаба, совсем без сил. Шука дремал в кресле возле изголовья. Я пошевелилась, и он тут же открыл глаза.
— Почему я здесь? — спросила я не тихо, а вообще без голоса. Но Шука услышал.
— Как ты себя чувствуешь? — он нагнулся и посмотрел мне в глаза, в самое их донышко. А на мой вопрос не ответил.
— Слабая. Сил нет.
— Хорошо. Лежи и не шевелись.
Шука исчез за дверью, но вскоре вернулся и запихнул что-то
— Давай одеваться! Я спрятал твою одежду. Вот так. И вот так.
Стоять на ногах я не могла. Кружилась голова, и ноги были как ватные.
— Надо, — сказал Шука. — Идем в обнимку, обопрись на меня всей тяжестью.
Мы пошли пустым больничным коридором. Ни одной души, ни больных, ни персонала.
— Почему так пусто?
— Ночь, слава богу, ночь, — пробормотал Шука.
В машине я заснула, а проснулась в кровати. Но не в собственном доме, а в квартире Шуки, в которой он не жил. Родители купили для него эту квартиру давно, но он почему-то снимал две комнаты в другом конце города. Мебель была случайной и старой. Шторы в комнате спущены. Где тут выход? Нет, это ванная. А это — шкаф.
Шука сидел в единственном кресле посреди необорудованной гостиной, пил кофе и просматривал газету.
— Как дела? — спросил он, не вылезая из-за газетного листа.
— Вроде ничего. А что было? И почему мы здесь?
— Ты ничего не помнишь?
— Какие-то обрывки. Голова как корзина для мусора. Что-нибудь случилось?
— Нет. Да. В общем, случилось. Гитл умерла.
— Это я помню. Когда похороны?
— Уже похоронили. Но она все равно не хотела, чтобы ты шла на кладбище.
— Да. Гитл не хотела. Я проспала ее похороны. Все правильно.
— Что правильно?
— Гитл наслала на меня сон.
— Она наслала на тебя вещь похуже.
— Что?
— Ты немножко… это… сошла с ума.
— Как это? Что я делала?
— Выпрыгивала из машины на ходу. Орала. Дралась. Проклинала Илью-пророка. Спорила с Богом.
— Когда это случилось?
— Ночью. Мы были у Роз, потом поехали домой. И ты начала чудить. Пришлось связать тебя и отвезти в больницу. Они сделали тебе несколько уколов, но ты не приходила в себя. Была… там, — Шука ткнул пальцем в потолок, и я тут же вспомнила Роз и всю сцену у нее в мастерской.
— А потом?
— Ты пролежала в больнице два дня. Потом я тебя выкрал ночью. И историю болезни забрал. У них остались пустые железные корочки от нее и пустая кровать без тебя. А в приемном покое тебя не успели зарегистрировать. Я должен был прийти туда позже и все оформить, но не хотел оставлять тебя одну. Так что ты не была в этой больнице.
— Так надо?
— Да. Ты не была в психушке.
— Хорошо. А где я была?
— Лежала дома, вот в этой квартире, о существовании которой, по-моему, забыли даже мои родители, и не хотела никого видеть. Даже Чуму.
— Она уехала?
— Нет, Чума хочет пожить немного в Израиле. Я поселил ее в твоем доме.
— Шука! — сказала я возбужденно. —
— Хорошо, — спокойно ответил Шука, — позавтракай, и мы поедем в Ришон. А твой шкаф я закрыл и ключик положил в карман. Даже неудобно — разве нужно закрывать что-нибудь от Чумы? Но — ничего не поделаешь. Военная привычка.
Военная привычка закрывать шкафы на ключ? Ну да! Это же не шкафы, а шкафчики в раздевалках и еще ящики столов, небольшое пространство для личного и единичного. Вот и весь Шука. Я хорошо вышла замуж. У меня замечательный муж. Гитл постаралась. При чем тут Гитл? И зачем мы едем в Ришон?
— Мне кажется, надо навестить Роз, — твердо и спокойно произнес Шука.
Мы нашли Роз на ее рабочем месте, но она была нехороша. Отечная, тяжелая и дышала с присвистом и бульканьем. В больницу она ехать отказалась, а оставить ее одну мы не могли.
— Домой не поеду, в больницу не поеду, — прохрипела Роз. — Я хочу умереть тут.
Мы решили положиться на «скорую», они там лучше знают, как уговаривают сумасшедших лечь в больницу.
— Отек легких, — смертельно перепугалась молодая докторица и, не задерживая себя разговором с Роз, воткнула ей иголку в вену. Потом вторую. Потом поставила капельницу. И позвала санитаров. Роз пыталась что-то сказать, но ничего, кроме бульканья, у нее уже не получалось. «Скорая» понеслась с воем, мы еле поспевали за ней. Но за то время, что мы искали парковку и пробивались в приемный покой, Роз успела посинеть.
— Роз! — крикнула я. — Где мои картины? Где картины Шмерля? У Гитл дома?
Роз повела из стороны в сторону головой, напоминавшей в ту минуту кочан почерневшей капусты.
— А где они? Где?
Роз повторила движение головой и пошевелила руками, явно пытаясь их скрестить.
— Что? Роз, милая, попытайся объяснить.
— Ты их никогда не найдешь… — остатки голоса с шипением прошли через губы Роз. Так выходит воздух из проколотой покрышки.
И все. Роз не стало.
В ее квартирке картин Шмерля не оказалось. Не было их и в квартире Гитл. Обстановка в этой квартире была совсем нищенская: самодельные кровати, самодельный стол, накрытый клеенкой. Ни вазочки, ни цветочка.
Оказалось, что, пока я путешествовала в Париж, Гитл забрала из моего дома все до единой картины Малаха Шмерля и все его рисунки. Не осталось ни-че-го, кроме моего описания этих работ, заготовок к каталогу, который я собиралась выпустить.
— У меня нет даже фотографии Гитл, — пожаловалась я Шуке.
— Почему же? Я попросил снять на видеокассету хасидский оркестрик. И это было как раз перед тем, как Гитл пустилась в пляс. Пленка уже у меня. Только я не знаю… не знаю, можно ли тебе ее смотреть. Давай посоветуемся со знакомым психиатром.