Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
— Моя мать сама умеет поставить себя в любое положение и выйти из него, — четко и спокойно парировала Мара. — А я готова ей помочь. Каро, милый, поезжай за «понтиаком» и отвези мою матушку в ее хрустальный дворец. Или лучше вызови такси.
Кароль не шелохнулся. Он стоял, набычившись, минут пять, удерживая на склоненной голове тяжелую тишину, только усиленную шумом моря.
— Твоя матушка достойна хрустального дворца и «понтиака», — сказал он вдруг. — Я должен был думать, что делаю. Мы взяли старый грузовичок, чтобы заодно привезти все необходимое для пикника, — обратился он уже непосредственно к будущей теще. — Я прошу прощения. Но у меня есть для вас удобное раскладное кресло. Сейчас я его принесу. И угощу вас таким бараньим шашлыком,
Поскольку гости сидели вокруг затухающего костра, вздох облегчения они передавали по кругу. Раздался и короткий хлопок в ладоши. Хлопал Жорж, отец Мары. Очень на нее похожий. Наоборот, конечно, но сравнивала-то я его с Марой, а не ее с ним. Раскладное кресло оказалось под рукой, фея села в него, отвесив Каролю вежливый кивок. Мара обвела присутствующих влажным страстным взглядом.
— Кажется, мне не придется его выправлять, — шепнула она, пробегая мимо меня. — Кажется, мне есть чему у него учиться, — шепнула, пробегая в обратную сторону.
А я, честно говоря, не удивилась ни внезапной галантности нашего подполковника, ни его светским манерам. Кароль был человеком с тысячью лиц, мог вести себя и так и этак, потому его и побаивались. Какой он на самом деле, не знал никто. Чума тоже не удивилась.
— Знаешь, — сказала она задумчивым тоном, — Кароль… он из тех мужчин, с которыми хорошо попасть в беду. Я бы не испугалась, останься мы с ним вдвоем посреди пустыни и без воды… он бы что-нибудь придумал и спас нас обоих. Ни за что меня там одну не оставил бы. Но на необитаемый остров я бы с ним не хотела попасть. Один из нас должен был бы умереть.
Ах, какие шашлыки подал Кароль Гуэта будущей теще! Фея съела всего три кусочка, так что и нам перепало. А шабли вредная Марина мамаша поставила около себя, сама не пила и другим не дала. Потом долго пели. Оказалось, что Марина матушка была знаменитой болгарской эстрадной певицей, а в Израиле ей с трудом удалось организовать пару концертов. Кароль это, очевидно, знал и стал умолять бывшую диву спеть. Та долго не ломалась и спела несколько старых шлягеров. Овация публики была ей наградой. А затем она вступила в оживленный разговор с Каролем по поводу возможного возвращения на сцену. Спустя четверть часа Кароль был назначен импресарио тещи, которая расцеловала дочь и зятя и горячо их благословила прямо над потухшим костром.
Но публика хотела новых песен, и в круг вступила Луиз. Голосок у нее был небольшой, но приятный. Женька внимательно слушал.
— Нашел свою Прекрасную Даму? — спросила я с непонятным мне самой раздражением.
— Скажи одно слово, и она исчезнет с горизонта.
— Мне нечего сказать. Надеюсь, эта Андромеда не потребует от тебя подвига.
Женька почернел лицом, скрипнул зубами и исчез. А отец Мары спел песню на ладино, и дива ему подпевала. Потом… В общем, пели все, каждый свое. Даже я спела какое-то русское страдание из фольклорного репертуара нашей студенческой компании. Хлопали и мне, потом хором орали «Катюшу». А под конец, как водится, в ход пошел репертуар армейских ансамблей и израильский шансон.
Кароль успел за это время съездить за «Понтиаком», отвезти тещу с тестем, вернуть «понтиак» на место, приехать на наше стойбище на грузовичке и собрать в него все, что оставалось от пикника, включая меня и мой тюфяк. Потом дорулил вопреки запрещающему дорожному знаку до самого дома, затащил меня на средний этаж, устроил на одном из диванов, разгрузил и расставил по местам вещи, сварил кофе, налил его в термосы и повез туда, где, как я поняла из утреннего доклада счастливой Мары, пели до рассвета и даже с рассветом не хотели расходиться.
На этом рассказ о событиях, завершившихся пикником у моря, можно было бы и закончить. Но к нему прилежит история,
Чума продолжала хлопотать о присвоении дяде Саше Белоконю звания спасителя еврейского народа и добилась своего. Ее упорство меня заразило. И я решила заняться поиском друзей, родственников и знакомых моего родного отца.
Почему я не занялась этим раньше? Как-то не до того было, а кроме того, мама меня предупредила: никаких поисков родни! Мне еще в раннем детстве сказали правду: мой отец погиб. Звали его Ежи Беринский. И что бы кто бы о нем не сказал, я должна помнить: он был самым хорошим человеком на свете и очень любил маму и будущего ребенка, то есть меня.
Но у Чумы была своя точка зрения. Известно, что моего отца расстреляли за то, что он вынес свою любовницу, мою будущую маму, из гетто. Значит, какая-то сволочь донесла немцам. Так? Так. Эту сволочь неплохо бы опознать. Кроме того, родственники и друзья отца могут плохо относиться к женщине, из-за которой он погиб. То есть к моей маме. Так? Так и не иначе, незачем спорить! Мама об этом знает, поэтому велела к ним не соваться. Но я — родная дочь, единственная живая память об отце. А это — другое! Совсем другое! Его близкие могут очень мне обрадоваться. И оказаться прекрасными людьми. У них могут быть фотографии отца. Они могут много о нем рассказать. Значит, надо искать!
И мы объявили поиск.
Чума, регулярно навещавшая заведение «Яд вашем», нашла там сведения о моем отце, потом обнаружила адрес его выжившего и — надо же! — приехавшего именно в Израиль брата, который эти сведения и представил. Я поехала в Хайфу.
Я бы не хотела, чтобы мой отец выглядел как инженер Станислав-Шимон Беринский. Лысый, с вытянутым вперед лицом, напоминающим лисью морду, с тонкими губами и обиженным выражением лица. Судя по виду, неудачник, но: инженер при мэрии, большой человек по самоощущению. Как это совмещается? Да просто: не получилось из человека то, что он сам себе изначально назначил, а он не то чтобы удовлетворился меньшим, а пытается раздуть это малое в то большое, чего не было и, наверное, не могло быть. Поэтому обижен на судьбу, но пытается сделать вид, будто она, судьба, просто придавила его подарками из рога изобилия. История банальная и противная. Такие люди вызывают у меня физическую тошноту. Мишка, мой бывший муж, тоже из этих.
Возможно, это мое неприязненное отношение с первого взгляда и определило все, что на той встрече произошло. Сейчас в этом уже не разобраться.
Я пришла в мэрию, спросила, где могу найти Шимона Беринского. Меня даже не спросили, по какому поводу. Сказали: «Двести восемнадцать, второй этаж», и я стала подниматься по лестнице.
Судя по всему, инженер Беринский был не так уж и нужен хайфской мэрии. У других кабинетов толпился народ, а перед двести восемнадцатым было пусто. Я постучала и вошла. Инженер Беринский стоял спиной ко мне и глядел в окно. Рабочий стол был пуст, зато стены кабинета были густо завешаны фотографиями в одинаковых рамках. Под фотографиями красовались белые полоски целлулоида с выдавленными буквами — красными, синими и черными. Несколько надписей удалось прочесть за время, понадобившееся инженеру Беринскому на то, чтобы повернуться к посетителю передом, к окну задом. На одной — зелеными буквами — сообщалось, что перед нами — инженер Беринский в обществе заместителя председателя союза ветеранов. Красные буквы связывали инженера Беринского с главой какой-то фракции. Черные — с заместителем главы хайфской мэрии. Я решила разглядеть другие фотографии, чтобы понять, означает ли цвет букв общественную или иную градацию людей, которым инженер Беринский оказывает честь сняться рядом с собой, или же цвет зависит только от наличия тех или иных чернил в приспособлении для печатания надписей. Но инженер Беринский спросил: «Ну-с, чем могу быть полезен?» — и расследование пришлось прервать.