Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
— Не дали?
— Почему же! — Песя повела головой особым жестом оскорбленной гордости, пытающейся вести себя скромно. Этот жест еврейки из лесочка оставляли для разговора об успехах своих детей и особом вкусе цимеса, сотворенного их руками. Именно таким жестом Хайка Цукер сопровождала рассказ о музыкальных успехах Малки. — Дали. Но он не взял!
Песя вспыхнула от удовольствия, как вспыхивает в печи огонь, обнаружив особо сухой и восприимчивый к горению кусок дерева.
— Почему же еврейка скандалит? — спросила я осторожно.
— Потому что они должны знать, что потеряли! — гордо ответила Песя и начала взбираться на покосившееся крыльцо.
Мы вошли в пропахшую машинным
— Располагайся! — велела Песя, сдвигая лежащие на столе бумажки к внутреннему его краю, упирающемуся в незанавешенное окно. — Я приехала сегодня рано. Взяла выходной. Абка ест всякую дрянь из соседней забегаловки. Я сварила курицу, нажарила котлет и блинов. Мой сын никогда не ходил голодным, даже в самые плохие времена. Вот видишь, — она сняла с полки старую жестяную коробку, — это очень важная вещь в доме! Я научу тебя печь мой знаменитый сливовый пирог! Все голодали, весь кибуц и вся страна. В Иерусалиме была блокада, еду давали по карточкам, а мой Абка ел сливовый пирог! Для этого пирога хватает одного яйца и одной баночки кефира. Но на двух яйцах и на сметане он просто объедение. А печь его просто. Надо взять остатки прежнего сливового пирога и раскрошить их… — Тут Песя, возившаяся с проржавевшей коробкой, наконец оторвала крышку с изображением летящего по волнам фрегата его или ее величества от подлежащей фрегату надписи: «Цейлонский чай из колоний. Лучшего качества. От королевского поставщика». — Вот, смотри! Старого пирога осталось так много, что почти не надо добавлять муки. А яйца, слава богу, теперь считать не надо. Ах, если бы Гершон согласился уйти из кибуца, каких бы я развела курочек! Разве можно сравнить эти новомодные яйца с теми, что мы ели раньше? Я сама видела, как нынешние курицы, которых держат в клетках, отворачиваются от своих яиц. Им противно такие яйца нести. А сметана?! Ты должна еще помнить вкус виленской сметаны. У меня он всегда стоит перед глазами.
Вкус виленской сметаны, очевидно, стоял перед глазами и носом Песи никогда не рассеивающимся туманом, потому что она прикрыла глаза и с удовольствием принялась внюхиваться в запах машинного масла и табака, въевшегося в мебель и стены.
— Песя, — спросила я неосторожно, — а где ты взяла первые крошки?
— Что?!
Песя неохотно вернулась с виленского рынка и поглядела на меня все еще затуманенными сметанным духом глазами.
— Я спрашиваю: где ты взяла крошки для первого пирога?
Песя озабоченно поблуждала глазами по стенам, что-то припоминая.
— Мне дала их покойная свекровь! — выпалила она наконец и вздохнула. Она знала меня с детства. И маму Хайки Гладштейн она тоже знала. И Хайку! Какая у нее была голова! Боже мой, какая голова была у моей свекрови! Она помнила все до последней минуты своей жизни! Ее уже нет с нами семь лет. — Песя поникла головой. — Я тебе скажу, — прошептала она, снова предварительно оглянувшись, — если бы Циля была жива, они бы не посмели сделать такое с нашим Абкой! Цилю в кибуце уважали. Она закончила гимназию на иврите.
— Здесь? — не поняла я.
— Почему здесь? В Вильне! Разве здесь были такие гимназии, как там?
Тут Песя в который уже раз закатала рукава вязаной кофты. Она закатывала их каждые пять минут, но рукава от этого становились только длиннее. С этим особым качеством виленской вязки я тоже была знакома с детства. Эта вязка, она как хорошее слоеное тесто, которое не нужно раскатывать. Поднимешь его на ладони, и оно само вытягивается в тонкую пленку. Вот так и виленская еврейская домашняя вязка: пока лежит себе на полке, имеет нормальный вид. Но стоит надеть это изделие, и его полы тут же устремляются к земле, а рукава к бесконечности.
Ах, сколько таких кофт связала мне Хайка и сколько этих кофт мама с раздражением выбросила в помойное ведро! Но нет! Хайка никогда не вязала для меня никаких кофт. Не было этого! А мама точно выкинула в помойное ведро много моих вещей. Помню, что я рвалась к этим вещам и плакала. Что это было?
Пирог и впрямь спекся чрезвычайно быстро. Я еще доедала курицу, сверкавшую белизной, словно ее предварительно вымочили в хлорке, а Песя уже поставила на стол дымящийся пирог и закопченный чайник.
— Руки вымой! — крикнула она, не оглядываясь. — Это Абка, зашел пообедать, — сообщила она мне опять-таки шепотом, словно кибуцные враги ее сына могли подслушать и эти слова, обратив их ее Абке во вред.
Абка оказался крепким широкоплечим мужичком, неразговорчивым и неглупым. Он предложил отвезти меня в Ришон. Что-то там ему было нужно в любом случае, а ехать завтра или сегодня — это без разницы.
Обещав наезжать и не забывать, я стала собираться в путь, но кое-какие вещи все же требовали выяснения, пока Абка проверял почту, попивая чай и отталкивая блюдце с очевидно приевшимся сливовым пирогом, которое Песя незамедлительно опять к нему подталкивала.
— Песя, — задала я первый вопрос, — а зачем ты пошла в кибуц?
— Влюбилась в Гершона, — сладко улыбнулась Песя. Она бы, наверное, замурлыкала, но присутствие сына сдержало этот порыв. — Он был самый умный парень в нашей гимназии. И его потянуло на революцию. А Циля, его еще более умная мама, справедливо рассудила, что делать революцию для всех этих шкоцим[6] — русских, поляков и литовцев, — это все равно что скармливать Тору свиньям. Она увезла Гершона в Палестину, а он прихватил меня с собой. Ну а что тут тогда было, кроме кибуца? Эти важные дамы из Нес-Ционы, они же фыркали, когда мы шли по улице!
Пришло время второго вопроса: знает ли Песя старушку-колибри и ее шляпки, и была ли она знакома с моим французским дедом Паньолем, иначе говоря — с Пинхасом Брылей, с того момента, когда его сюда непонятно как занесло, и до того дня, как тем же манером отсюда вынесло.
— Ты имеешь в виду Розу-шляпницу? — спросила Песя с прищуром. — Ой, какие у тебя знакомые! Она же сумасшедшая! Прилетела из Парижа перед самой войной и открыла салон. И все нес-ционские дамы, все эти толстозадые лавочницы Ришона начали бегать вокруг нее на задних лапках! Ай! Она мечтала одеть в свои дурацкие шляпки всю Палестину. Но мы дали ей отпор! Это было на Пурим. Роз устроила показ моделей. Надо было видеть, как все эти богатые коровы спотыкались в своих платьях до пола с кружевами и рюшечками! А мы — кибуцницы — пришли с кастрюлями на голове. С кастрюлями, обвязанными тряпками и цветочками. И мы ходили вокруг салона этой парижской штучки и пели наши песни. И все хохотали над разряженными лавочницами. Мы победили! — гордо заключила Песя и закатала рукава кофты, вытянувшиеся за время доклада почти до колен.
— Если хочешь успеть, поторапливайся! — велел мне Песин сын Абка.
— Она еще не слышала про своего деда, — недовольно возразила Песя, — тут его звали Пиня, и он всегда хотел кушать.
— Он был влюблен в эту… Роз?
— Какая Роз! Он был влюблен в мой картофл-цимес со сливами и морковкой!
— А кем был в те времена Йехезкель Кац?
— Я не хочу о нем говорить! — Песя протестующе подняла руку. — О мертвых плохо не говорят. Но то, что случилось сегодня на улице Нахлат Биньямин, — это большое несчастье. Для всех нас и для всего еврейского народа! Пусть нашему Хези земля будет пухом!