Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
Тут Кароль немедленно объявляет, что ценит мой сионистский порыв, и добавляет, что жизнь я себе все-таки испортила, поехав именно в Израиль. Такой поступок превращает порыв в подвиг, за который надо бы повысить мне зарплату, но, хотя дела в галерее идут лучше, чем раньше, они все еще недостаточно хороши. Вот выйдем в свет с нашим Малахом Шмерлем, тогда и наступит розовое завтра.
Если этот разговор происходил при людях, Кароль превращал последние слова в тост, а ежели присутствовали только мы с Марой, восторженно шлепал меня по плечу или по заднице. Обижаться на Кароля глупо, а спорить с ним — напрасный труд. И по поводу зарплаты, и относительно профессионализма израильских специалистов. Я иного мнения об израильских знатоках. Есть, конечно, невежды, но те не
Кароль убеждал меня, что Вайс не столько помнит, сколько выдумывает, и не столько знает, сколько врет, но я с этим не соглашусь. Старый Вайс смотрел в корень и говорил дело. Только он уже с год как уехал к внучке в Швецию, где прохлада и тишина хорошо действуют на его уставшие от жары и беспокойства почки. А кто же остался в нашей конторе?
Николь Парецки была из компании Шмулика, которого мы с моей русской компанией знатоков уничтожили за то, что Шмулик и его компания уничтожили Чуму. Она еще наверняка помнит эту историю и вряд ли примет меня с распростертыми объятиями. А Шевах Моско уехал в Японию и собирался вернуться не раньше октября. Меж тем стоял знойный август. И поскольку отпуск мне не полагался, осталось сосредоточиться на рынке и оставить Шмерля на осень.
Блошиный рынок тоже страдал от жары и жаловался на отсутствие покупателей, хотя лето — время для него неплохое. Туристы-сионисты в массе своей почему-то тащатся в Израиль именно летом, несмотря на жару. Еще они любят приезжать на праздники, но это уж рынку без разницы. Еврейские праздники рынок соблюдает. Торговцы — люди семейные, перед Песахом они заняты приготовлениями к праздничному столу, за который полагается посадить как можно больше народу, в Дни покаяния — спасением души, вымолить которое у Небес непросто. А торговля в эти дни идет так, как идет. Даже лучше, если идет плохо. Считается, что на Небесах это засчитывается в плюс.
Так что только лето и остается. В тот год лето в Европе выдалось особо холодное и дождливое, а в Израиле оно было настолько горячее и влажное, что даже арабы приутихли, взрывали мало и стреляли редко. Для рынка такое положение дел весьма благоприятно. Но рынок все равно лихорадило. Цены то взлетали, то падали, не имея на то ни основания, ни оправдания. Я пыталась понять, в чем дело.
Жара здесь дело привычное, чего на нее жаловаться? И стоны по поводу плохой посещаемости рынка туристами — всего лишь амулет от сглаза. А вот чтобы цены играли, как дурак на бирже, такое бывает редко. Пришлось идти за разъяснениями к старцу Яакову.
— Война! — сказал старец и вздохнул. — Большая война, и победителей в ней не будет.
Партизанская разведчица Сима научила меня, что во время любой войны, настоящей или пусть даже детской, главное — рекогносцировка. Сначала следует разобраться, кто с кем, кто против кого, почему и зачем. И только потом можно с толком квасить носы и подкладывать мины с далеко идущими последствиями. Исходя из этой стратегической установки, я оставила старца Яакова колдовать над монетами и поплелась к Бенджи.
Мы выпили целый кофейник кофе, таким сложным было положение вещей. После пятой чашечки бодрящего напитка сердце стало прыгать через веревочку, но кругозор мой расширился неимоверно. Знать, что происходит с рынком, было жизненно необходимо.
Амфор и монет, поднятых с морского дна, больше не было, да и Кароль с появлением Мары перестал болтаться по свету и покупать незнамо что, так что рынок превратился в единственный источник моего дохода. Я могла заработать, только перепродавая то, что удавалось купить по дешевке на рынке. А на рынке действительно шла война. За место под жарким средиземноморским солнцем воевали персы, «салоника», старьевщики, грузины и торговцы европейским антиквариатом.
Начать подобает с персов. Персы, вернее,
По этим путям тек на рынок и перетекал дальше поток нефритовых будд, лотосов и четок; слоновой кости в браслетах, амулетах, нецке и прочих поделках; старинной монеты, то ли поднятой со дна Индийского океана, из трюмов затонувших в древности кораблей, то ли изготовленной в Бангкоке или еще где-нибудь в Азии, а то и в Африке; кораллов, настоящих и рукодельных; китайских ваз и персидской керамической плитки, как выковырянной из допотопных стен, так и слепленной-размалеванной прямо сейчас в лавчонках, расположенных под этими самыми стенами. А еще сокровища разграбленных пирамид и очищенных от излишеств храмов, все, что не попало в костры хунвейбинской инквизиции: настоящий жемчуг и дорогие камни, и, разумеется, ковры — шерстяные и шелковые, исфаганские, турецкие и китайские, настоящие и поддельные. И многое другое, о чем даже у завсегдатая рынка ни малейшего понятия не было, поскольку на прилавках эти предметы не появлялись. Персы торговали ими в глубокой рыночной тени, передавая дорогостоящий товар из рук в руки настоящим коллекционерам и крупным перекупщикам.
Бенджи был из персов и держал их сторону, но он был человеком широких взглядов и понимал позицию тель-авивских старьевщиков. Эти старикашки, выползшие из трещин в стенах местечковых лавок Восточной Европы, пережившие гетто и концлагеря, должны были чем-то кормиться. И они кормились древним еврейским ремеслом: скупали у людей старье и поставляли его на рынок.
Приобрести лавку им было не на что, да они и не пытались. А если отрывали свое дело, то не на рынке, а в городе, в узких улочках, прилежавших к городским базарам. Так бы оно и шло дальше, но новый тель-авивский мэр выпустил запрет на передвижение лошадей и возов старьевщиков по центральным улицам города. Пришлось сменить лошадей на старенькие грузовички, а они — большой расход. Чтобы покрыть расходы, старьевщики организовали на территории Блошиного рынка свой рынок под открытым небом. Ставили машину на одной из улочек и торговали прямо с нее или с раскладного столика, поставленного у грузовичка. А самые бедные, у которых и старого грузовичка не было, просто вертелись среди покупателей с картонными коробками в руках.
Если бы они продавали все эти бабкины сервизы и теткины вышитые подушки по рыночным ценам, Бенджи бы не возражал и отстоял бы право несчастных старикашек на кусок хлеба. Но старьевщики сбивали цены, гнали свой товар совсем по дешевке, а это уже смерть рынку.
Справиться со старичками для людей рынка сложности не представляло, но против этого восстал старейшина Блошиной рати, слепой Яаков, отец Бенджи, призвавший оставить в покое несчастных барахольщиков, недобитых Гитлером. Это — правильно и справедливо, но только с одной стороны, потому что рынок и не объявлял старикашкам войну. Войну объявили рынку сыновья старьевщиков, дети израильских предместий, выходцы из боевых подразделений ЦАХАЛа, которые и управляли грузовичками. Они не только не собирались давать отцов в обиду, но не хотели считаться с претензиями персов на верховенство. А это — война, в которой пленных не берут. Вмешательство Яакова тут неуместно и несвоевременно. На рынке стали поговаривать о том, что старца пора отправить на покой.
Бенджи этого боялся, потому и предложил организовать специальный открытый рынок, где старьевщики смогут реализовать свое барахло. Со временем их жадные детки сойдутся с рынком во взгляде на цены, поднимут их, и проблема решится сама собой.
И она бы решилась, но в драку полезла «салоника», представленная веселыми и статно-кучерявыми разбойниками, которые надумали стать рынку крышей. Где это видано, чтобы овечка просто запутывалась в золотом руне, а стричь его было некому? И где это видано, чтобы гордые персы подчинились какой-то «салонике»?