Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
— И Луиз?
— И Луиз тоже, — вздохнул Женька. На этих словах он посадил голос и долго молчал. Я не перебивала. — Но знаешь, — начал он почти шепотом, постепенно взвинчивая голос, пока тот не окреп и не дошел почти до крика, — знаешь, я понял очень важную вещь: жить надо набело!
— Это как?
— Помнить, что то, что сделал сегодня, завтра ластиком не сотрешь.
— Глубокая мысль. А если послезавтра окажется, что и стирать не надо? Что тогда?
— Тогда лучше повеситься, потому что ни в чем не будет смысла.
— По мне, так оно и лучше.
— Ну что ж, — сказал Женька раздумчиво, — поживем, увидим. Сейчас ты меня не убедила, но спорить рано. Пойду приготовлю кофе. Пошли
— Абки нет?
— Они уехали джиповать пустыню. Собрали черт знает из чего джип и укатили. Счастливые, как дети.
— Тебя не взяли?
— Предлагали. Не захотел. Они хорошие ребята, но… Не знаю. Я вроде как знал, что ты приедешь. Мне этого очень хотелось. Мишка твой приезжал. Нашел себе кралю, интересуется, как решишь с квартирой. Тебя нет, Кароль его выставил, вот он и приехал ко мне.
— И что?
— Я ему сказал, чтобы убирался к чертовой матери вместе с этим подарком от Еврейского агентства.
— Смело.
— Ошибка?
— Нет, все нормально. У меня же есть дом. Кроме того, Мишка твоим согласием не удовлетворился, разыскал меня.
Мы пили кофе и молчали. Все произошло так просто, словно иначе и быть не могло. А может, действительно не могло. Бедную Луиз, конечно, жалко. И пока мы будем учиться жить набело, хорошо бы ее родичи поучились, как пользоваться ластиком. Очень уж она суровая, эта жизнь под копирку и без исправлений. Эх, Женька, Женька! Итака приветствует тебя. И все твои приключения — псу под хвост. Несчастной Луиз как не было. А что ты вынес из своей Одиссеи? Банальную задумку о жизни не по лжи? Выеденного яйца она не стоит, эта твоя благоприобретенная мудрость. Но положимся на время, оно от любой дури лечит.
Ох как я ошибалась!
Луиз торчала между нами, как незримая ухмылка Джоконды. Оказалось, арабка припекла Женьку к себе неземной чистотой. Все помыслы у нее были эдельвейсовой белизны, коварная мысль никогда не пересекала ее мозговых извилин, все в ней было устроено просто и правильно. И я оказалась вынуждена покойной великомученице соответствовать. А потому, живя не по лжи и поступая каждый раз набело, мы теперь не могли заниматься нашими темными делишками. Честному Бог подает, а у нечестного сатана все равно все отнимет.
У лицемерия тысяча лиц, но Женька, выдумавший небывшую Луиз, являл собой самое отвратительное из них, потому что верил в то, что придумал. Вывести на чистую воду лицемерную соперницу — дело чести, доблести и геройства для любой нормальной стервы. С этим я справилась бы без особого труда. Но со мной боролся призрак. И я растерялась. Рассказывать Женьке правду о Луиз, о том, как она врала и придумывала, списывала на экзаменах и предавала подруг, было глупо. Эта девочка, в отличие от меня, еще не жила настоящей жизнью. А встреть меня Женька, когда я была в Луизином возрасте, мы бы с ним не сошлись, настолько я была принципиально чистой дурой. Где там этой яффской барышне из миссионерской школы до выпускницы сурового Симиного пансиона!
А теперь… Ну какое, спрашивается, воровство в том, чтобы взять подороже за вещь, цена которой потерялась в веках? И почему труд по обнаружению ценного товара в корзине с мусором не считается за труд и не подлежит оплате? Да и обмануть Кароля не грех, он сам кого хочешь надует. Мы с Женькой крутились в системе координат, не признававшей и не требовавшей прямолинейной честности. И крутиться в этой системе по правилам монастырской школы нельзя, а другой системы для нас никто не припас.
Я пыталась объяснить все это Женьке, но тщетно. И тут решение пришло само. Случилось это вдруг. Мы гуляли вдоль тель-авивской марины, и Женьку неожиданно свело. Он схватился руками за живот, согнулся в две погибели и не мог оторвать глаз от чего-то в правом ряду яхт. Близорукая
Увидев, где именно размещается Женькина боль, я решила ударить клином в клин. Только на той самой палубе и в той самой каюте я могла померяться силой с призраком, связать его и нежно пересадить на знаменитый камешек посреди морских волн. Пусть льет там невидимые слезы и приманивает печальных дураков вздохами в ночи. И уж будьте уверены, Женькин маршрут никогда больше не проляжет мимо Камня Андромеды. Об этом я позабочусь.
Выяснить, что произошло с «Андромедой», оказалось парой пустяков. Рынок об этом знал, и кофейни Яффы шептались о том без удержу. Итак, получив «Андромеду» в оплату за жалкую Женькину жизнь, братья Луиз попытались возить на нашей яхте праздный люд до Нетании и обратно, но желающих было мало. Тогда они превратили «Андромеду» в казино. Нелегальное, разумеется, других тогда не было. И попались. Теперь «Андромеда» стояла на причале, зловредные братцы сидели в кутузке, а их папаша искал деньги, чтобы заплатить наложенный на сыновей штраф. Он хотел продать три из шести принадлежащих ему таксомоторов, но цену предлагали смешную. И то правда, машины были старые, кому они такие нужны. Вывод напрашивался сам собой, и я снова пошла к Бенджи.
Идти к Каролю мне не хотелось. Во-первых, и идти-то было некуда: Кароль и Мара снова болтались за границей. Во-вторых, я не хотела, чтобы Кароль знал, что мы вернули себе «Андромеду». Не хотела даже, чтобы Кароль знал, что Женька и я — это теперь «мы».
«Андромеда» должна была выкупить себя сама, то есть вернуть Бенджи одолженные нам деньги. Значит… Значит, так: о том, что я одолжила деньги на выкуп «Андромеды», не должен знать даже Женька. Пусть она стоит себе, как приманка, в марине. А Женька пускай мотается по морским глубинам и вершит нечистые дела ради святой цели. Иначе мне не вернуть долг, а Женька никогда не получит в нераздельную собственность свою голубку, свою возлюбленную, свою ненаглядную яхту.
И Бенджи поначалу незачем знать, как и на что я собираюсь выкупить «Андромеду». Пусть сторгует ее у папаши Луиз за минимальную цену, потом уж поговорим о ссуде. На сей раз — под проценты и без одолжений. Бенджи — ростовщик, половина рынка и треть Яффы у него в долгу и в кулаке. В этом, а вовсе не в родовой славе, его сила, так что хватит рассказывать мне сказки.
Я стала мыслить предельно трезво. Случилось это неожиданно для меня самой. Можно подумать, что террорист Тони и впрямь треснул меня пистолетом по башке, в результате чего все там развернулось и встало на свое место. Вы скажете, женщина, спасающая свою любовь, ничем не отличается от той, что пытается спасти собственного младенца? Вполне возможно. А то, что я любили Женьку до… ну ладно, умопомрачение — дело непростое… любила, в том у меня сомнения не было. И сейчас нет.
Услыхав, что можно спасти «Андромеду», Женька впал в транс. На разговоры о mores у нас просто не осталось времени. На воспоминания о Луиз — тоже. И поверьте мне, мужчина прекрасен вовсе не тогда, когда он с утра до вечера размышляет и рассуждает о чистоте помыслов и принципах жизни набело. Он прекрасен, когда во имя своей мечты, вернее, ради исполнения насущного и труднодостижимого желания, корежится по-черному, извивается, как червь в пригрунтовой мути, чтобы достать амфорку или железку, готов любому горло перегрызть, но настоять на своем — короче, когда он хватает в воздухе канат, перекидывает его через плечо и волочит тяжеленную баржу, не обращая внимания на охи и вздохи высокоморальных сторонних наблюдателей.