Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
— И на ней тоже. Если бы не я, наша красавица Мусенька провела бы всю жизнь за прялкой, убиваясь по своему герою, твоему покойному папочке.
— Скажешь тоже!
— А ты так ничего и не поняла? Дура, значит.
— И что: все эти кавалеры, женихи и мужья — твоя работа?
— Моя. А что?
— Как же случилось, что ни одного подходящего ей за всю жизнь так и не попалось?
— Были и ничего. Находили к ней подход. Но все они старались немедленно избавиться от меня. А вот это уже ни к чему. Мы с Мусенькой в такое время друг к другу прилепились, не дай бог никому. И уж найдется
— И чего это ты для других так стараешься, а себе до сих пор отказывала?
— Я — другое дело! — Сима нахмурилась и собрала глаза в щелочки. — Мне мужик и вовсе не нужен. Я сама знаю, что мне хорошо, что плохо, сама себе это и устроить могу. Лучше расскажи толком, что у тебя стряслось с Мишей? У Чумы пальцы в кулак собираются, когда я спрашиваю.
Я рассказала. Все до мелочей. Сима меня приучила все ей повествовать, как на исповеди. Услыхав про неприглядную сцену избиения, она потемнела лицом.
— И что, он так и ходит гоголем? Не нашла на него управы?
— Да черт с ним! Я сама виновата. Нужно было заканчивать эту бодягу годом раньше. Себя измотала и его тоже.
— Не-е, — Сима выдвинула нижнюю челюсть, что обычно ничего хорошего не предвещало. — Это ему так не пройдет. И квартиру отдаст с поклоном, и еще добавит! Ишь ты! Размахался!
— Сим, — попыталась я перевести разговор на другие рельсы, — а этот нынешний материн-то… как его?
— Ефим Исаакович.
— Ты что, сдала ее ему за ненадобностью? Скинула мать на чужие руки?
— Скажешь! Я бы этот крест до конца жизни несла, если бы Фима не нашелся. А они с ним из одного гетто. Он твоего папашу помнит. Сидят вечерами и воркуют — счастливую пору молодости вспоминают. Как плац выглядел, кого раньше на него повели, кого позже. Кто что, кто с кем… Аж противно. И кто же знал, что нашей Мусеньке для счастья требуется? Он в союзе ветеранов кресла обтирал. Придет и сядет. Ему ветеранские льготы не были положены, он же поляк, да они ему и не нужны были. Работал до пенсии адвокатом, скопил. А ветеранам от души помогал — жалобу за кого-то написать, прошение там правильно составить. А как-то увязался со мной до дома, и как сцепились они с Мусей языками, так до полуночи и просидели на диванчике. С того вечера я лишней стала. В первый раз за все время. Такие вот дела. А сейчас что? — спросила Сима вдруг, ощупав мое лицо пристальным взглядом. — С кем ты, что ты? Рассказывай!
— Мы твою буланжери уже позади оставили.
— И черт с ней! Тут этих лавок на каждом углу понатыкано! Без хлеба не останемся. Выкладывай, что там у тебя! Вид-то не больно сытый.
Я рассказала про Женьку. Без лишних подробностей, разумеется. Сима задумалась.
— Ладно! — постановила Сима сурово. — Выкупим эту его лоханку. Тут ты права — без этого между вами добра не будет. Только зачем тебе такой слизняк?
Я вступилась за Женьку. Какой такой слизняк?! А идти в море с бандой грабителей, на которых
Сима кивнула.
— А что арабку свою не отбил — это судьба, получается, — вздохнула она горестно. — Хоть отомстил, и то дело. И с чего это вы на мировую пошли, яхту отдали? Надо было за себя постоять! Ну да ладно! Сделаем. Я сама за это дело возьмусь. Мы с Чумой уже договорились. Она галерею открывает, а я ресторанчиком ее заведовать буду. Бойкое местечко, я тебе скажу! И не нужны мне тогда милости кузенов моих здешних недоделанных.
Я поняла, что в Париже не все гладко, но порадовалась за Чуму. Хозяйка ресторана из Симы должна выйти отличная. И для нашего с Женькой дела она просто находка.
В этом вопросе я не ошиблась, пошел-покатил потом наш бизнес через ловкие руки советского товароведа. Уже через полгода я отдала Бенджи большую часть долга. Осталось совсем немного.
А Женька как озверел. Читал какие-то старые книги, рисовал маршруты римских галер и трирем, испанских галеонов и даже турецких фелюг, на которых якобы возили османское золото. Золота он не нашел, но набрал на морском дне немало товару и решил отвезти его в Европу сам.
— Последняя ездка, — объяснял Женька. — Заодно отдохну в Париже. Или еще где-нибудь. Жди меня месяца через три. Потом устроим на «Андромеде» вечеринку по случаю ее выкупа из рабства. А заодно сыграем свадебку. Без лишнего шика. Согласна?
И почему это разговор о желанной свадьбе причиняет бабам ту же особую приятность, что и верчение их младенца в утробе, и вызывает у них ту же странную улыбку смущенной святости? Словно происходит таинство искупления первородного греха. Не напрасно, не зря все это было — смятые простыни, нечистый пот, грешный визг. Стук изнутри — и все освятилось. Так и разговор про свадьбу, когда этого разговора ждешь, а самой его заводить кажется лишним. Женька отметил мою улыбку и улыбнулся в ответ. Только улыбка его больше походила на гримасу. И весь праздник — к черту!
— Насчет свадьбы еще посмотрим! — взвилась я. — Езжай с богом. И кстати, Бенджи готов отдать тебе «Андромеду» уже сейчас. Ремонтируй и кати на ней, куда душе угодно.
Женька остолбенел. Потом засуетился и помчался в марину. Я было побежала за ним, но вовремя спохватилась. Еще не время встречаться с призраком. Не так. Все не так. И с «Андромедой» надо было подождать.
Он вернулся под утро. Усталый, но бодрый. Счастливый даже. Яхта была в плохих руках, требуется ремонт, но небольшой. В несколько тысяч уложимся. И все. И никаких страданий. Вот и пойми, в которую из Андромед он был влюблен. В яхту, пожалуй.
Того, чтобы провожать милого в море, распустив косы по ветру, в заводе у нас не было. Женька поехал собирать товар по каким-то своим явкам от Ашкелона до Нагарии, потом ушел в море. Месяца три от него не было известий. Правда, Сима сообщила, что приезжал, все дела провернул, не понравился и назад уехал. А спустя три месяца — звонок в пять утра. Голос хриплый и далекий.
— Слушай, мать, шторм треплет второй день, и яхта идет ко дну. Не держи зла. У меня в жизни лучше тебя ничего и никого не было.