Гитл и камень Андромеды
Шрифт:
— Муравчики покусали.
— Это кто?
— Ну, маленькие такие, черные, не знаю, как они называются на иврите.
— Блохи?
— Нет. Они еще выпускают кислоту.
— Скорпионы?
— Нет. Они еще строят такие кучи. Я легла на их шоссе.
— A-а! Муравьи. Помажь цинковой болтушкой. Она снимает зуд.
Физиономия человека, искусанная муравчиками, вымазанная цинковой болтушкой и наполовину спрятанная под широкополую соломенную шляпу с маками и колокольчиками, выглядит устрашающе, но — делать нечего, и я отправилась в этом виде навещать Роз.
Закрыто. Ни объявления, ни извинения. Просто закрыто, и даже жалюзи не спущены.
— Говорят, ее опять отвезли в больницу, — охотно сообщил мне хозяин соседней лавки, предлагающей путникам сигареты и сладости. — Никто не знает, в какую больницу она ложится. Это секрет. Мы думаем, она тю-тю, — мужчина покрутил рукой у виска. Жест был необычный: он крутил не указательным пальцем, а сложенной ладонью, словно вкручивал отверткой винтик. И не успокоился, пока винтик не вошел в череп по самую шляпку. — Так что ищи ее в дурдоме, каком — не знаю.
— А какая у нее фамилия?
— Что-то на «ш», «Шмерль» по-моему. Эзра! — заорал он. — Как фамилия этой сумасшедшей торговки шляпами?
— Шмерль, — буркнул Эзра, не поднимая глаз от мотороллера, в моторе которого копался.
Шмерль? Как — Шмерль? Я же у нее спрашивала! Гершон прав, они все тут сумасшедшие.
В предвыборном штабе Кароля меня допустили к телефону. Наверное, шептались за спиной, ну и черт с ними. Этим мы займемся чуть позже. Любезная секретарша даже выписала для меня номера телефонов близлежащих дурдомов и ближайшей общей больницы имени какого-то Каплана. «Иногда везут в Асаф га-рофе», — пробормотала она осторожно. Я взяла телефон и этого заведения. Но ни в одном из лечебных учреждений Роз Шмерль не числилась.
Добравшись до дому, я обзвонила все остальные больницы и дурдома. Роз пропала без вести. Пришлось идти к Каролю. По его приказу с того дня весь предвыборный штаб следил за шляпной лавкой на центральной автобусной станции, и каждое утро я выслушивала очередной доклад: лавка закрыта, и жалюзи не спущены.
Попытка выяснить домашний адрес Роз успехом не увенчалась. Почту она получала на адрес лавки, его же дала мэрии и больничной кассе. Возможно, она и впрямь в этой лавке и жила, там есть задняя комнатка. Но требование взломать лавку мэрия отвергла. Вот если бы соседи пожаловались на трупный запах…
Ребята Кароля выехали на место и принюхивались втроем. Трупный запах отсутствовал. Роз Шмерль испарилась, не оставив вещественного следа. А меня занимал вопрос: могла ли она сама быть Малахом Шмерлем? Малах — это на иврите «ангел». Вполне подходит для псевдонима.
Роз с ее шляпками и неистребимой любовью к Паньолю. Выдумщица и фантазерка, злобная и мудрая, упрямая и хитрая, некогда похожая на крепкое райское яблочко, но со временем потерявшая вкус и цвет, как сухофрукт, залежавшийся в вазе… Нет, картины говорили от имени совсем иного персонажа. Этим персонажем Роз не была даже тогда, когда каждая клеточка ее тела полнилась сладким, но вязким соком. Художник не может вложить в картины то, чего в нем самом нет. Что ж! Видно, осталось прижать Паньоля. Но раньше следовало прижать Кароля Гуэту. Или сматываться из Яффы ко всем чертям, пока кости целы.
Шука выслушал мой рассказ молча. И молчал еще минут пять после того, как я закончила свои речи. Потом ударил кулаком по столу. Несильно, но зло.
— Каакуа зарвался! — сказал Шука. — Зачем он
— Постой, а что будет с галереей?
— Какое мне дело!
— Так все же упирается в галерею!
— А зачем тебе галерея Кароля? Ты же не знаешь, что делать с двумя из четырех комнат своего дома. Преврати их в галерею. От Кароля дурно пахнет, детка. И от его галереи пахнет плохо. Отойди в сторону. Купи у него эти твои железки, сколько их осталось, и открывай свой бизнес.
Решение было таким простым и невероятно удобным, что я обалдела. И почему мне это самой в голову не пришло? Может, посвятить Шуку и в историю со Шмерлем? Может, и там есть простой ход, который я проглядела? Я несколько раз примеривалась, как бы подступиться к рассказу, но каждый раз пасовала.
Путаница ужасная, рассказывать долго, — да и что толку? Шука скажет: раз Паньоль все знает, надо спросить Паньоля. Я и сама так думала, только не знала, как заставить деда сказать правду. Может, начать с брата Марека? Куда он девался? Почему даже Соня о нем не упомянула? Что натворил таинственный брат, как стал черной овцой в столь и без того неблагополучном семействе? Или — напротив? Семейство провинилось в чем-то перед Мареком?
Господи, ну что это за мир такой? Этот вопрос я задала Шуке, а тот только развел руками.
— Мой мир ведет себя прилично, — сказал он. Помолчал и выдавил из себя нехотя: — Что-то с твоим миром не в порядке. Знаешь, мне иногда кажется, что ты не живешь и не радуешься жизни, а разглядываешь ее в волшебном шаре, где бродят тени. Ты словно что-то потеряла, а что — не помнишь. Ищешь вслепую, закрыв глаза и расставив руки, и каждый раз вздрагиваешь, когда пальцы упираются во что-то непонятное.
Мне было странно и неприятно услышать про себя такое. Чего ж он тогда от меня не отлипает, от сомнамбулы несчастной? Но только он, этот Шука, да еще Цукеры продолжали считать меня за человека. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль.
— Шука, — спросила я, — у тебя нет знакомых в Телефонной компании?
— Есть, а что?
— Тут соседи воюют за столбы. Столбов нужно всего пять. Ты не можешь помочь?
— Делов-то! — вздохнул Шука и подошел к телефону. Вечер был ветреный, и в трубке так трещало и гудело, словно за забором шел лесоповал. — Ты слышишь? Нет, ты слышишь? — сурово допрашивал Шука кого-то на другом конце провода. — Будут тебе столбы, — сообщил он, повесив трубку. — А с собой тебе все же необходимо разобраться.
11. Потерянный год
Жизнь моя неслась тогда на большой скорости, но кругами. То по часовой стрелке, то против нее, но непременно возвращала на то же пустое место, с которого началось коловращение. Лишь дом, построенный буквой «бет», еще стоял, а все остальное расползлось и растаяло, как туман. Строго говоря, провал за провалом.
Что делает человек в подобной ситуации?
Не знаю, что делают другие, а я заметалась.
Кто-то посоветовал мне снять дурной глаз, и я послушно облепила себя амулетами, спала на яйце, потом его закопала, переступила семь раз через веревочку, заколдованную ведуньей, и, как следствие этого лечебного процесса, заказала очередь к психологу. Тот заглянул в мое детство и ужаснулся. Этот кошмар следовало полностью изрыгнуть, после чего мастер брался пробурить в моей душе артезианский колодец и наполнить его родниковой водой. Лечение должно было длиться долго и стоило недешево. Я обещала подумать.