Гитлер_директория
Шрифт:
В перерыве между его воплями Эккарт вставил продуктивную идею — позаимствовать и пересадить на немецкую почву первое слово из названия созданного Муссолини союза — «Фашио ди компаттименто». Гесс сделал об этом краткую запись в своей «хронике», дав толкование этого латинского слова — объединение, союз, связка или пучок прутьев, которые ликторы (во время военных походов почетная стража высших древнеримских чиновников) носили перед ними в знак их власти, вкладывая в такую связку топорик.
Но Гитлера сейчас терзало только одно слово — «Муссолини». Ведь этот горлопан, будучи не намного старше, уже достиг того, к чему Адольф еще и не приблизился! Гесс его подбадривал грядущей встречей с Людендорфом, но Гитлер и тут предвидел одни мучения. Он вбил себе в голову, что не понравится
— Я знаю, я чувствую, — твердил он.
Перед самой встречей, когда Гесс уже остановил машину возле отеля «Байрише Хоф», Гитлер закрыл глаза и сказал: «Я буду молчать. Делайте что хотите».
Геринг, приехавший с ними — чрезвычайно эффектный при всех орденах, однако догадывавшийся о своей декоративной роли, с удовольствием из нее выскочил: «Вы просто устали, — сказал он Гитлеру. — Пока вы сосредоточитесь, я займу внимание генерала».
Без четверти шесть они уже сидели за столиком. У Гитлера так потели ладони, что он без конца вытирал их салфетками и, скомкав, бросал на пол. Выглядело это довольно неопрятно, и Гесс позвал было официанта, чтобы тот все собрал, но пробило ровно шесть, и в дверях появился Людендорф. К счастью, его первый взгляд упал не на ожидавшую его компанию, а задержался на их охране — четверо крепких парней стояли навытяжку с внешней стороны кабинета: ветераны-штурмовики, «красавцы»: один без глаза, другой без уха, которое ему в рукопашной отгрыз румынский солдат; третий весь в шрамах…
— Это что за берсерки? — пошутил Людендорф, еще раз с явным удовольствием оглядывая охранников (Гесс в это время успел кое-как загнать ногой под стол набросанные Гитлером салфетки).
— Лучшие среди асов! У каждого своя история! — лихо соврал Геринг.
Генерал широко улыбнулся. А Гесс слегка покраснел: он отнюдь не был уверен, что их новый товарищ имеет в виду мифических асов из страны Асгардов, то есть что Геринг понимает язык избранных.
Так или иначе, но разговор начался с благожелательной ноты.
— Я прочел двадцать пять пунктов вашей программы; не всё мне по душе, но я предпочитаю людей, имеющих убеждения, людям, имеющим взгляды, как предпочитаю битых солдат прыщавым студентам. Но… вот я слышал, вы не приемлете христианство, — вдруг повернулся Людендорф к Гитлеру, — я не религиозен, но есть вещи святые, неколебимые. Что скажете?
— Скажу, мой генерал, что вера не позволяет отделять грехи от ошибок. Для политика это неприемлемо, — отчеканил Гитлер.
У Людендорфа скакнули вверх брови. «Хм», — только и произнес он и налил себе коньяку.
— Христианство — упадническая, печальная, лунная религия; ее носители трусливы и слабы. Мы — арии, люди солнца… — начал было Гесс, но увидел, что их гость нахмурился.
— Если позволите, мой генерал, я сформулирую основную мысль стратегической политики НСДАП, — опять встрял Геринг, — Мы рабочая партия. С рабочими нужно оперировать простыми арифметическими действиями: сложить, вычесть, остаток… Возьмем, по примеру штабных учений, две армии — красную и синюю. Если из красных вычесть синих или наоборот — из синих вычесть красных, что останется?! Вот она, суть гражданской войны. Мы же предлагаем, соединив синих с красными, вычесть все нечистое: евреев, африканцев, цыган… Что в остатке? Единая нация, очищенная от скверны. Вот так примерно мы объясняем рабочим, — поспешно добавил Геринг, потому что Людендорф сморщился, не столько от ломтика лимона, сколько от его слов.
«Мы говорили час, — записал в «хронике» Гесс — Пожимая нам на прощание руки, Л. (Людендорф. — Е.С.) сказал, что он «предпочитает прозрачную воду, даже если в ней не водится форель». Полагаю, ответ прозрачен, и в нашу пользу. Рем, которому я передал разговор, считает так же. <…>
Рем поставил вопрос об униформе. Он сказал, что где-то на австрийских складах валяется партия «тропических» рубашек для бывшей кайзеровской армии. Как быстро прошли эти три романтических года! Я стал утилитаристом и, пожалуй, теперь слетал бы в Вену за рубашками».
К зиме 1922 года Германия могла похвастаться
Конечно, среди всего этого партийного мусора НСДАП стояла неколебимо. Вот только фигурировала она пока не как политическая единица, а в пакете общих патриотических сил. Это было обидно.
Через полвека, отбывая пожизненное заключение в тюрьме Шпандау, Гесс напишет о зиме 22-го года: «Мы уже имели свое лицо, и мы стремились показать его обществу. Но мы были молоды и мы торопились».
Так он напишет в 1972 году, а тогда главные «стратеги партии» — сам Гесс, Розенберг, Рем, Вальтер Дарре, Геринг — предложили Гитлеру «задачу дня», которая была сформулирована так: «Они должны о нас помнить». Формулировку дал вступивший только что, в ноябре, школьный учитель из Нюрнберга по имени Юлиус Штрейхер. До этого он уже побывал в нескольких партиях и в НСДАП пришел со скандалом, настроив против себя все руководство, за исключением Гитлера, который, сам будучи актером по призванию, очень ценил в соратниках выраженное амплуа. Например, Гесса он, в шутку конечно, называл «стеной плача», Розенберг был «теоретик», Рем — «храбрый солдат», Геринг — «представительское лицо», ну а Штрейхера с первого дня записали в «штатные антисемиты».
Вообще, все вступающие в НСДАП, как, впрочем, и в любую партию, делились на «вступающих молча» и «вступающих с предложением». «Предложение» Штрейхера было такое: каждый месяц силами в основном партийной молодежи проводить «трехдневки пощечин», «декады плевков» и «фестивали молотых челюстей».
Партийная хроника Рудольфа Гесса стыдливо умалчивает о том, как воплощались эти «задачи дня». Но есть и другие хроники, например, так же стыдливо замалчиваемая историками хроника университета города Мюнхена зимы 22-го года. 27 декабря студент-первокурсник Н. при выходе из аудитории дал пощечину преподавателю М. При разбирательстве этого эпизода Н. заявил, что является членом Национал-социалистической рабочей партии и его поступок — это «акт». Уже на следующий день ошарашенное руководство университета снова вынуждено было разбираться с аналогичными «актами» студентов А, Б и В, на третий день — студентов Г, Д и Е, а на четвертый разбираться стало уже поздно, потому что университет охватила какая-то эпидемия: студенты первого и второго курсов вдруг начали энергично плеваться. Плевали молча, под ноги преподавателям-евреям или тем, кого считали евреями. Преподаватели же вели себя по-разному: например, профессор К. объяснил студенту Л., что он не еврей, и плюнувший Л. перед профессором публично извинился; а вот профессор Р., взглянув на плевок на своем ботинке, молча взял студента С. за шиворот, выволок на улицу и уложил лицом в грязный снег.
Последовало несколько исключений, но, в общем, университет, что называется, решил не выносить сор из избы. Мюнхен, «веселый Мюнхен» — культурная столица Германии, и вдруг… такое!
Повторяю, в партийных «хрониках» Гесса о плевках и пощечинах ничего впрямую не сказано. Но 30 декабря появляется такая запись: «Любое действие, попирающее общественную мораль, вываливающееся за рамки правил и норм, есть художественный акт». И дальше: «Политическая борьба есть художественное творчество, и мы докажем это».