Гитлер и его бог. За кулисами феномена Гитлера

ван Фрекем Джордж

«Здесь, над миром, в недостижимой вышине восседает фюрер, – пишет Раушнинг. – Это его Adlerhorst (орлиное гнездо). Здесь он находится лицом к лицу с вечностью. Здесь он определяет ход этого века, его века… Отсюда, из хрустального дома в горах, где никто не беспокоит его, он рассылает команды, словно Бог с облаков. Сюда нужно доставлять необходимую информацию. Он хочет править отсюда… Он также любит одинокие прогулки. Горные леса опьяняют его. Эти прогулки также являются священнодействием, его молитвой. Он смотрит на проплывающие облака, слышит, как роса каплет с елей. Он слышит голоса. Я встречал его в этом состоянии. Тогда он никого не узнает. Он хочет быть один. Бывает, он избегает людей»¹⁷⁶.

Риенци

Обычно медиумами

не становятся – медиумами рождаются. Точнее, человек рождается с такой предрасположенностью. Существуют ли какие-либо данные об оккультных переживаниях Гитлера в период, предшествующий тому, к которому относятся вышеприведенные свидетельства? Одно такое событие в литературе описано, однако ему никогда не уделялось достаточно внимания и его не оценили во всех его далеко идущих последствиях. В возрасте шестнадцати лет, в Линце, вместе со своим другом Августом Кубицеком Гитлер впервые присутствовал на исполнении оперы Вагнера «Риенци». Кубицек впоследствии детально описал реакцию Гитлера на это событие. Особую ценность его свидетельству придает то, что его впоследствии подтвердил сам Гитлер.

В основу либретто оперы Вагнера «Риенци» легла история жизни Кола ди Риенцо (1313—1354), трибуна, который хотел восстановить былую славу коррумпированного и упадочного Рима в период авиньонского пленения пап. Рожденный в простой семье, Кола ди Риенцо в 1347 году вступил в борьбу с римскими феодалами, которые фактически правили городом и угнетали народ. Его мечтой было возрождение величия и славы бывшей столицы мира. Его идеал Италии, «святой» и единой, был близок к мистическому. Он, по всей видимости, хотел положить начало третьему – согласно учению Иоахима Флорского – периоду мировой истории: царству святого духа. Поначалу народ следовал за Риенци (так его стали называть). Он считал себя трибуном, подобным народным вождям древнего Рима, и сознательно вел себя соответственно этому образу. Но когда он начал говорить о высших материях, лежащих за пределами понимания бедняков, которые думали лишь об улучшении своего положения, народ его оставил. В конце концов, по наущению знати, они восстали и убили своего трибуна. У Вагнера Риенци погибает в огромном пожаре.

По всей видимости, молодой Адольф неожиданно и с большой силой почувствовал, что в событиях на сцене, в музыке Вагнера предсказана его собственная судьба. Там был идеалист ниоткуда; кризисная ситуация, созданная и эксплуатируемая негодяями; был героический протест и героические действия трибуна, пытавшегося начать новую эру. Вероятно, драматическое предательство и гибель в пламени казались ему тогда лишь театральным ходом, хотя о возможности Weltenbrand, мирового пожара, Гитлер говорил еще в тридцатых годах. Однако либретто Вагнера оказалось пророческим.

«Это был самый впечатляющий момент нашей с ним дружбы, – пишет Кубицек. – Когда я вновь вспоминаю мою юношескую дружбу с Адольфом Гитлером, ярче всего всплывают в памяти не его монологи и политические идеи, но тот ночной час на Фрайнберге», где Гитлеру «открылся в видении путь, по которому он должен был идти».

После представления «Риенци» они, потрясенные трагической гибелью героя, в молчании вышли из театра. «Была уже полночь, но мой друг, серьезный и ушедший в себя, засунув обе руки в карманы куртки, не останавливаясь, дошел до конца улицы и вышел из города». Они взошли на вершину холма под названием Фрайнберг. Там «Адольф встал напротив. Он схватил обе мои руки и сжал их. Этот его жест был нов для меня. По силе этого пожатия я мог судить, до какой степени он был впечатлен. Слова не текли из его уст как обычно, скорее, они извергались, неоформленные, грубоватые…

Постепенно он стал говорить свободнее… Но так, словно через него говорило другое «я» – его это поражало так же сильно, как и меня. Не то чтобы он был опьянен своим красноречием, как говорят об ораторе с хорошо подвешенным языком. Напротив! У меня, скорее, сложилось впечатление, что он и сам с изумлением наблюдал за тем, что со стихийной силой прорывалось из него… Он был в экстатическом состоянии, в полном восторге, и то, что он только что пережил в «Риенци», преобразилось в грандиозное видение на другом уровне – на его собственном… Впечатление, полученное от оперы, было лишь внешним толчком, вынудившим его говорить. И как скопившиеся воды прорывают

дамбу, так изливались из него слова. В великолепных захватывающих образах он раскрыл передо мной свое будущее и будущее своего народа… Он говорил о задаче, которую его народ доверит ему: вывести его из состояния рабства к высотам свободы… Он говорил об особой миссии, которая будет на него возложена». Кубицек пишет, что прошло много лет, прежде чем он понял, что в действительности значили для его друга те минуты под ночным ноябрьским небом. Когда они спустились с холма и вошли в город, часы пробили три. Однако Гитлер развернулся и вновь зашагал к холму. «Мне нужно побыть одному», – сказал он. Больше он никогда к этому не возвращался.

К июлю 1939 года, «перед началом войны», когда Гитлер уже был известным всему миру всесильным немецким фюрером и рейхсканцлером, Кубицек, хотя и ставший прекрасным музыкантом, не сумел подняться выше поста секретаря в муниципалитете небольшого городка. Гитлер пригласил тогда своего вновь обретенного друга на фестиваль почитаемого ими обоими Вагнера в Байрейте. Фюрер играл там роль покровителя и благодетеля. Как-то за разговором Кубицек напомнил Гитлеру о тех минутах на Фрайнберге, думая, что после всего пережитого они изгладились из его памяти. «Но лишь только я произнес первые слова, я заметил, что он прекрасно помнил все это в мельчайших деталях… Я также был среди гостей, когда он рассказывал о том, что случилось после представления «Риенци» в Линце, г-же [Винифред] Вагнер. Таким образом, точность моих воспоминаний была подтверждена дважды. И я никогда не забуду тех слов, которые он сказал г-же Вагнер в заключение. Он очень серьезно произнес: “Именно тогда все это и началось”»¹⁷⁷.

Бригитта Хаман, очень надежный источник, пишет: «Гитлер придавал важность тому, чтобы его считали инкарнацией Риенци»¹⁷⁸. Часто, особенно в мюнхенский период, его звали «трибуном». Не менее надежный Ральф Ройт упоминает, что так его называли товарищи по заключению в Ландсберге, «имея в виду вагнеровского Риенци»¹⁷⁹. Эта опера, одна из самых ранних у Вагнера, исполнялась считанное число раз. Таким образом, можно предположить, что Гитлер поведал одному из своих приспешников историю, которую он расскажет позже Винифред Вагнер.

Ежегодный партийный съезд в Нюрнберге открывался увертюрой к «Риенци», которую Кёхлер называл «полуофициальной увертюрой рейха» и «музыкальной сводкой идеологической программы Гитлера». Серпико назовет ее «неофициальным гимном Третьего рейха». «В Третьем рейхе господствовала музыка Вагнера, так как она была явно созвучна нацистским мифам и служила их идеологическим фоном»¹⁸⁰.

На эту тему есть интересная история. Весной 1938 года Роберт Лей, рейхсфюрер Немецкого рабочего фронта, спросил Гитлера, почему партийные съезды всегда должны открываться музыкой Вагнера, хотя множество великолепных современных немецких композиторов жаждут выразить национал-социалистическое миропонимание своей музыкой. Гитлер отнесся к этому скептически, но все же назначил дату для прослушивания представленных композиций. За день до назначенной даты он, однако, попросил, чтобы после всех других композиций музыканты также сыграли увертюру из «Риенци». Так и было сделано. «Я должен признать, – писал Шпеер годы спустя в тюрьме Шпандау, – что знакомая величавость увертюры из “Риенци”… неожиданно произвела впечатление откровения».

До нас дошли слова, которые Гитлер сказал тогда Лею: «Вы знаете, Лей, я не случайно открываю партийные съезды увертюрой из “Риенци”. Это не просто музыкальный вопрос. Двадцати четырех лет от роду, этот человек, сын трактирщика, убедил римский народ изгнать продажный сенат, напомнив им о великом прошлом Римской империи. Когда в юности я слушал эту музыку в Линце, у меня было видение о том, что однажды и мне удастся объединить Германскую империю и вновь сделать ее великой»¹⁸¹.

Но придет день – в апреле 1945 года – и Кубицек вновь вспомнит о «самой ранней сцене в карьере Гитлера» на холме Фрайнберг. «Глубоко потрясенный, я следил в эти ужасные дни за битвой за Рейхсканцелярию. Мировой пожар [Вторая мировая война] завершался. Тогда я поневоле думал о финальной сцене из “Риенци”: трибун гибнет в пламени пылающего Капитолия»¹⁸².