Гитлер и его бог. За кулисами феномена Гитлера
Шрифт:
Именно это чувство театрального эффекта сделало Гитлера одним из самых блистательных режиссеров-постановщиков – хоть его и редко ценят с этой стороны. (Этот аспект Гитлера разобран, например, в недавнем исследовании Фредерика Споттса «Гитлер и сила эстетики».) То, что в памяти и в кошмарах человечества осталось от внешнего блеска нацизма – символы, униформы, ритуалы и массовые манифестации, – все это было его творением. «Каждая деталь была крайне важна для Гитлера. Даже сценарии фестивалей он проверял лично до последних мелочей. Он утверждал каждую сцену, каждое движение, выбор флагов и цветов. Знаменательно, что режиссерские таланты Гитлера достигали вершины, когда речь шла о праздновании смерти… В качестве фона он явно предпочитал ночь. Факелы, костры, пылающие колеса были постоянными аксессуарами. И хотя эти ритуалы были якобы позитивными и вдохновляющими, в действительности они вызывали иные чувства – пробуждая апокалиптические ассоциации и страх всемирного пожара или гибели, в том числе личной
Гитлер видел себя укротителем и вождем масс, истинным трибуном. Он презирал массы, но нуждался в них, ведь в них воплощалось его движение. «И мысль толпы, и схема, в которую она помещает данные опыта, просты, – говорил он. – То, что не вмещается [в схему], причиняет ей страх. Я могу овладеть ею, лишь тогда, когда беру в расчет законы, по которым она живет. Меня обвиняли в том, что я фанатизировал толпу, что я доводил ее до экстаза. Разные мудрецы считают, что толпу нужно успокаивать и держать в тупой апатии. Нет, господа, справедливо как раз обратное! Я могу руководить толпой лишь тогда, когда выведу ее из дремоты. Лишь фанатичной толпой можно управлять… Я сделал толпу фанатичной и создал из нее инструмент моей политики. Я пробудил ее. Я возвысил ее над самой собой, я дал ей смысл и функцию. Меня обвиняли в том, что я пробуждаю низменные инстинкты толпы, но я делаю нечто совершенно иное. Когда я обращаюсь к ней с разумными аргументами, она меня не понимает. Когда же, напротив, я возбуждаю в ней соответствующие чувства, она исполняет простые команды, которые я ей подаю. В массовой манифестации мышление отключается. Как раз это-то мне и нужно, я слежу за тем, чтобы каждого посылали на манифестацию, где он может слиться с другими, желает он этого или нет. Интеллектуалов и буржуазию вместе с рабочими. Я смешиваю людей. Я обращаюсь к ним как к массе»156.
«Когда Гитлер уподобляет толпу женщине, это не просто фигура речи. Достаточно просто взглянуть на соответствующие страницы “Майн Кампф”, на истинно эротический пыл, который вызывала в нем идея и образ толпы, чтобы понять, что он искал и находил, стоя на платформе высоко над ней – над его толпой, заполнявшей зал. Одинокий, неспособный устанавливать [личные] контакты, он все больше и больше жаждал этих коллективных единений. Используя многозначительную фигуру речи (если мы доверимся источнику), он назвал толпу “своей единственной невестой”. Его ораторские излияния были главным образом инстинктивными, а его аудитория, измотанная продолжительными бедствиями, низведенная до нескольких простейших желаний, реагировала на той же инстинктивной длине волны. Звукозаписи того периода ясно передают странный, непристойный, сексуальный характер этих массовых собраний… Писатель Рене Шиккеле однажды уподобил речи Гитлера “сексуальным убийствам”. Многие свидетели сравнивали чувственно заряженные манифестации того времени с дьяволопоклонством» (Иоахим Фест157).
Историк Карл Александр фон Мюллер был одним из лекторов, читавших вводный курс для армейских пропагандистов в Мюнхенском университете в 1919 году. Одним из слушателей был Адольф Гитлер. Мюллер был свидетелем восхождения Гитлера и порой встречал его в салонах Беккманов и Бехштейнов. В январе 1923 года он впервые присутствовал на его публичном выступлении. «На скольких митингах я здесь бывал [в зале Лёвенбрау]! Но ни разу ни во время войны, ни во время революции я не чувствовал такой раскаленной добела волны массового возбуждения, которая дохнула мне в лицо, как только я вошел… Военизированные формирования, следящие за порядком, лес ярко-красных знамен с черной свастикой, военные, революционеры, националисты и социалисты. В аудитории – главным образом бедствующий средний класс во всех его прослойках. Часами несмолкающая, гремящая военная музыка; часами короткие речи подчиненных. Когда же придет он? Не случилось ли что-нибудь, не задержится ли он? Невозможно описать лихорадочное чувство тревожного ожидания, нарастающее в этой атмосфере. Вдруг при входе видно движение. Слышатся выкрики команд. Оратор на трибуне обрывает предложение, не договорив. Все вскакивают на ноги с криком “Хайль!” И сквозь ревущие массы народа и колыхающиеся знамена идет он с сопровождающими лицами, он, кого все это время ждали все. Быстро шагает он к трибуне, правая рука твердо вскинута вверх. Он проходит довольно близко от меня, и я вижу – это совсем другой человек, не похожий на того, которого я порой встречал в частных домах»158.
Эффект от речи Гитлера был подобен удару молнии, поражавшему как массы простого народа, так и смешанных с ними интеллектуалов. Они приходили из любопытства, а уходили полностью убежденными, обращенными, готовыми посвятить свою жизнь этому потному человеку с усиками и нависающей челкой. Рудольф Гесс, услышав Гитлера впервые, сидел, улыбаясь, глядя в пространство и бормоча: «Это он! Это он!» О «силе внушения» Гитлера, его «гипнотической убедительности» Шпеер часто упоминает в своих книгах, и, в частности, пишет: «Магнетическая сила охватила меня, лишь только я впервые услышал его – и с тех пор не отпускала». Подобными свидетельствами
Есть и свидетельство Лени Рифеншталь, известного режиссера и фотографа, умершей недавно в возрасте 101 года. Впервые она услышала Гитлера в 1932 году. Гитте Серени она рассказала следующее: «Я заметила, какими эмоциональными становятся люди, когда говорят за или против Гитлера. Меня это заинтересовало, и я отправилась послушать его. Так вот, это было как удар молнии»160. В другом месте она описывает это переживание так: «И в то же мгновение мне вдруг открылось апокалиптическое видение, которое я не способна забыть. Казалось, передо мною распростерлась вся земная поверхность, подобно полусфере. Затем она неожиданно раскололась посередине, выбрасывая фонтан воды, такой мощный, что он коснулся неба и потряс землю. Я была словно парализована. И хотя в его речи я многого не поняла, я была зачарована. И я чувствовала, что вся аудитория находится во власти этого человека»161.
В своей автобиографической повести «Михаэль» доктор Йозеф Геббельс рассказывает о своем собственном озарении. «Я иду, нет, меня влечет к трибуне. Я долго стою там, глядя ему в лицо. Это не оратор. Это пророк! По его лбу струится пот. На бледном сероватом лице сверкают глаза как две сияющих звезды. Его кулаки сжаты. Слово за словом, предложение за предложением, он извергает громы, словно в день Страшного суда. Я уже не знаю, что делаю. Все мои чувства словно отключились… На секунду этот человек взглянул вниз, на меня. Пристальный взгляд этих голубых глаз ударил в меня, как пламенный луч… Теперь я знаю, куда поведет меня дорога, дорога зрелости. Я больше ничего не слышу. Я словно в дурмане… Я пожимаю теплую пульсирующую руку этого человека. Это была клятва на всю жизнь. И мои глаза глубоко погружаются в две большие голубые звезды»162.
«Во время послевоенного Международного трибунала в Нюрнберге материалы, относящиеся к влиянию на национал-социализм эзотерической мысли, сознательно отметались в сторону и поэтому не были зафиксированы, – пишут Майкл Байгент и Ричард Лейгх. – Согласно одному британскому прокурору, покойному Айри Ниву, большие объемы свидетельств были слишком странными, чтобы принимать их во внимание; они дали бы возможность многим высокопоставленным чинам национал-социализма сослаться на невменяемость и, по причине ограниченной ответственности, уйти от наказания… Выход на поверхность иррациональных сил, затопивших Третий рейх, был феноменом беспокоящим, тревожным и потенциально опасным. Ведь если мир осознает потенциальную силу иррационального, да еще в таких чудовищных коллективных масштабах, это будет равноценно открытию ящика Пандоры, наполненного будущими несчастьями. Народы западных демократий и Советского Союза серьезно выбило бы из колеи осознание того, чему именно они противостояли…
Вследствие этого целое поколение историков не уделяло достаточного внимания роли эзотерического в подъеме нацистской Германии. Вместо того чтобы оценить и исследовать религиозное измерение национал-социализма, они боязливо отметали его в сторону, используя ничего не объясняющие формулировки типа “массовое помешательство”, “массовая истерия” или “массовый гипноз”. Затем эти феномены сводились к теориям, заимствованным из социологии, экономики и так называемой политологии. Лишь несколько писателей пытались рассмотреть эту тему честно». Байгент и Лейгх называют Томаса Манна, Германа Броха, Михаэля Турнира и Джорджа Штайнера. «Историки же предпочли сознательно игнорировать этот вопрос на протяжении более чем двадцати лет. И когда за него, в конце концов, взялись, это были историки маргинальные, которые, пользуясь сомнительными “фактами” и фальшиво-сенсационными теориями, ринулись в противоположную крайность»163.
Гюнтер Шольдт написал объемную книгу о писателях – современниках Гитлера. Его поразило, как много писателей видело «бездонное зло» в его личности и деяниях и использовали слова типа «сатана», «дьявольский» и «демонический», характеризуя его. Вот несколько примеров. Конрад Хайден пишет о «бездонной силе», бывшей в Гитлере, о «демоне, переодевшемся в неизвестного солдата из венских меблированных комнат». Эмиль Факкенхайм, «теолог холокоста», называет владычество Гитлера «радикальным злом», «извержением демонизма в историю». Для Вильяма Ширера Гитлер был «человеком несомненного, хоть и злого гения», «бесовской личностью», «демоническим диктатором».