Гладиатор Гора
Шрифт:
— Ты не кажешься благодарной, — сердито сказал я.
— За что я должна быть благодарной?
— Тебя отправили ко мне для наказания, — ответил я. — А я не наказал тебя.
— Как умны были мои хозяева, — с горечью проговорила она. — Должно быть, я сильно не угодила им.
— Я не понимаю!
— Я наказана самым жестоким образом.
— Я не понимаю, — повторил я. — Я не наказывал тебя.
Внезапно, удивляя меня, Лола перекатилась на живот и ударила маленькими кулачками по одеялу. Она начала истерически плакать. Я не мог понять ее.
— Что
Она вскочила с одеяла и с жалобным видом, всхлипывая и рыдая, подбежала к решетке. Прижалась к ней своим прелестным телом и, вытянув руки сквозь прутья клетки, закричала в пустой коридор:
— Хозяева! Хозяева! Выпустите меня! Пожалуйста, выпустите меня!
При этом Лола ударяла по решетке своими крошечными, красивыми руками.
— Выпустите меня! — умоляла она. — Пожалуйста, выпустите меня, хозяева!
Затем сломленная, рыдающая Лола опустилась на колени к решетке, склонив голову, держась за прутья руками.
— Выпустите меня отсюда, хозяева! — плакала она. — Пожалуйста, выпустите меня отсюда, мои хозяева!
Но никто не ответил на ее крики. Лола стояла на коленях у решетки, опустив голову, и шептала:
— Выпустите меня. Пожалуйста, выпустите меня, хозяева…
— Я не понимаю тебя, — сказал я.
Она продолжала плакать.
— Я не понимаю, — повторил я, — я не наказывал тебя.
— Ты знаешь, в чем было мое наказание? — плача, спросила она.
— Нет.
— Оно было в том, что меня поместили с тобой, — ответила она и опустила голову.
Я вернулся туда, где до этого сидел, и опустился на солому. Она, всхлипывая, осталась у решетки. Там же, позже, Лола заснула. Я прислонился к стене, испытывая гнев. Заснуть не удалось.
8. Я ОПОЗОРЕН. Я ПОКИНУ ДОМ АНДРОНИКАСА
— Залезай, — сказал Продикус.
Грон с голой грудью стоял позади него, опершись на эфес большого, длинного, изогнутого меча.
— Подожди, — приказала леди Джина.
Я стоял на коленях перед квадратным железным ящиком, отделанным белой эмалью изнутри. Одна из его стенок лежала на плитках.
Я напрягся. На двух сторонах ящика красной краской была нарисована печатная буква «Кеф». «Кеф», конечно, является начальной буквой не только в слове «кейджера», наиболее употребимом для обозначения рабыни, но также для слова «кейджерус», что обозначало раба-мужчину. Ящик вполне подходил для раба-мужчины. Это было ясно и по размерам ящика — он превышал размеры тех, что обычно предназначены для рабынь. Эти ящики также метятся красным по белому, но буквы на них пишут курсивом, который применяется на клеймах для женщин.
— Прошлой ночью, Джейсон, мы бросили тебе рабыню, — произнесла леди Джина и тряхнула распущенными хвостами своей плетки.
Я не поднимал головы.
— Мне было интересно посмотреть, что ты будешь делать с ней. Тогда я полагала, что в тебе сохранилась хотя бы частичка мужского начала.
Дрессировщица внезапно взмахнула плетью, и я вздрогнул.
— Теперь
Она снова ударила меня, и хвосты плети обожгли мою спину. Я не смог удержать слез и заплакал не столько от боли, сколько от разочарования, отчаяния и стыда. Я знал в глубине сердца, что заслужил наказание.
— Можно сказать, моя госпожа? — с мольбой попросил я.
— Говори, — разрешила леди Джина.
— Я землянин, — попытался объяснить я. — Мы доказываем свое мужское начало, отрицая его. Тот, кто ведет себя в меньшей степени по-мужски, демонстрирует подлинное мужество.
— Ты веришь в это? — спросила леди Джина.
— Нет, госпожа, — с горечью сказал я. — Не верю, меня просто научили так говорить.
— Люди, которые гордятся тем, что отвергают свое мужское начало, обманывают себя. Возможно, таким образом они защищаются от осознания того, что на самом деле у них попросту нет мужского начала, которое следует отрицать.
Я не поднимал головы. Мне было известно, что мужчины отличаются один от другого. Некоторые, возможно, действительно лишены мужского начала. Для таких проще всего изощряться в притворном отрицании его. Отдельные мужские особи — полагаю даже, достаточно многочисленные — не испытывают сильных потребностей и сексуального голода. Жизнь не готовила их к осознанию потребностей, желаний и страстей. Конечно, они не знали, что у более глубоких и мощных натур более глубокие желания и страсти. Эти желания и страсти подобны краскам, которых они не могут видеть, звукам, которых они не могут слышать, словам, которые должны навсегда остаться за пределами их понимания.
Но может быть, я ошибался? Может быть, в мужчинах остались еще черты бродяги и охотника? Возможно ли навсегда забыть трепет пойманной окровавленной добычи в руках или жгучее желание откинуть голову и завыть на луну в ветреную ночь?
— Как же человек может знать, есть ли у него мужское начало, если он никогда не выражал его? — язвительно поинтересовалась леди Джина.
— Я не знаю, госпожа.
— Пусть те, кто проявлял свою мужскую природу, решают сами, хотят ли они отрицать ее?
Я ничего не сказал на это, потому что не знал, что значит — по-настоящему быть мужчиной. Я боялся мужской природы. Предположим, я обрел мужественность. Как, вкусив однажды мясо, кровь и победу, смог бы я подавить обретенное право первородства?
Мужчины не должны быть мужчинами. Я знал это и не поднимал головы.
— Раб! — с насмешкой произнесла леди Джина.
Я стоял на коленях, со стальным ошейником дома Андроникаса на горле перед открытым ящиком для рабов. Наверху он имел два ряда колец, каждое крепилось на краю верхней крышки, через которые продевались длинные шесты для переноски. Позади, за Троном, стояли рабы-переносчики, огромные, мускулистые мужчины в ошейниках. Двое из них держали шесты, похожие на пики.
— Подними глаза, раб Джейсон, — приказала дрессировщица. — Посмотри вокруг себя.