Глаголь над Балтикой

Колобов Андрей Николаевич

– А жаль...

– Дамы, ну это уже просто неприлично! Конечно новые панье, "танго" со шнуровкой ...

Разговор уходил в совершенно недоступные мужскому уму эмпиреи парижских мод, да кавторанг особо и не вслушиваться. Узкая, затянутая элегантной перчаткой ладошка легла ему на предплечье. Ольга, конечно, кто же еще.

– Дорогой мой Николай, что-то Вы сегодня чрезвычайно задумчивы. А Вы слышали новость? Через неделю к нам на гастроли прибывает Большой театр!

– Да это не новость, а слухи, причем - с изрядной бородой, артистов Большого нам обещали еще месяца полтора тому назад!
– отозвался полноватый знаток автомобильных анекдотов.

– Уж не знаю, что их задержало,

но ручаюсь вам, господа - Большой действительно едет в Гельсинки и будет у нас не позднее, чем дней через десять-двенадцать. Полагаю, что в следующий понедельник газеты дадут сообщение.

– А Наталья Степановна? Ермоленко-Южина? Будет? Божественное, божественное сопрано!

– Как по мне, ее излишне перехваливают, - произнес молодой чернявый господин с небольшими, обильно напомаженными усиками:

– Да, ее голос, безусловно, неплох, но до несравненной Дейши-Сионицкой ей ой как далеко.

– Могу только порадоваться, милостивый государь, что Вы живете не в эпоху Фридриха третьего - с легкой улыбкой отвечал ему высокий, худощавый лейтенант.

– А причем тут Фридрих, сударь?

– Видите ли, сей достойный представитель династии Гогенцоллернов настолько обожал театр, что старался бывать в нем ежедневно и много общался с артистами. И вдруг, в одной из берлинских газет, ему на глаза попадается рассказ "Генриетта, прекрасная певица", вышедший из-под пера некоего господина Рольштаба. В рассказике этом... как бы выразиться... нет-нет, ничего фривольного или крамольного, но скажем так: автор позволил себе НЕ восхититься сценическим искусством певицы Генриетты Зоннтаг, которую кайзер хорошо знал. Из-за этого Фридрих III был настолько расстроен, что следующие несколько дней незадачливому театральному критику пришлось провести в одной из тюремных камер Шпандау...

Николай от души рассмеялся, сделав себе отметку в памяти: надо не забыть раздобыть билет на гастроли Большого.

ГЛАВА 14

Впоследствии кавторанг удивлялся, сколь моментально ощущение незыблемости мира сменилось предчувствием неумолимо накатывающейся войны. Когда он уходил в море, Гельсинки почивал в блаженной полудреме привычного своего существования и казалось, что благодати не будет конца. Сияли витрины многочисленных магазинчиков, мимо которых прогуливались улыбчивые фрекен в модных шляпках, спешили по своим делам молочницы и зеленщики, задорно выкрикивали новости мальчишки-газетчики. Свежие фрукты и цветы, лежащие на лотках торговцев, полнили воздух летними ароматами, а чистенькие мостовые, под взыскующими взорами дворников с казенными бляхами, казалось, сами стремились стряхнуть с себя привычный городской сор. Весело звенели трамваи, грохоча на поворотах, многие окна стояли распахнутыми настежь, услаждая жильцов теплом и солнцем короткого балтийского лета. Казалось, что только эта реальность незыблема и вечна, а все эти Австро-Венгрии, Сербии, кризисы, гаврилопринципы, эрцгерцоги и прочие Гогенцоллерны настолько призрачны и эфемерны, что существуют только в газетных строчках, надиктованных воспаленной фантазией запойного журналиста. И если даже они на самом деле где-то и есть, то настолько далеко, что никакие их треволнения не могут коснуться мира и покоя Российской Империи.

А затем внезапно, вдруг, все роковым образом изменилось. Теперь уже милые сердцу и радующие взгляд картины привычного бытия казались чем-то невыносимо изящным, хрустальным, настолько утонченным, что не может существовать сколько-нибудь долго, и живет, быть может, свои последние секунды. Оставалось только радоваться каждому такому мгновению, потому что наслаждаться миром осталось совсем

чуть-чуть, а затем тяжелый, потемневший от гари и запекшейся крови молот войны грянет в привычную реальность, и она разлетится мириадами звенящих кусочков, оставляя вокруг тебя только грязь, мучения, пламя и смерть.

Для Николая "вдруг" наступило во время визита Пуанкаре в Россию, куда "...истинно-демократический президент, послушный выразитель воли свободного французского народа..." прибывал 20-го июля 1914 года. В сложном церемониале встречи лидера Франции, флоту выпала честь первым приветствовать высокого гостя.

Не то, чтобы Раймонд Пуанкаре жаловал морские круизы, но сухопутный путь лежал через Германию, по территории которой президент Третьей республики путешествовать категорически не желал. Во исполнение воли первого лица страны, французская эскадра вышла из Дюнкерка 15 июля, держа курс на Балтику - к Кронштадту и Санкт-Петербургу. Встречать ее к горлу Финского залива вышли наиболее впечатляющие силы российского императорского флота. Могучие дредноуты "Севастополь" и "Гангут", вместе с уже устаревшими, но все же грозно щетинившимися многочисленными орудиями "Андреем Первозванным" и "Императором Павлом I", развернулись строем фронта, салютуя заморским гостям, на фалах взметнулись приветствия.

Не занятые вахтой офицеры кучковались на мостиках, разглядывая и обсуждая французские корабли, а поскольку настроение царило праздничное и оживленное, то и разговоры текли легко и остроумно. Николай со старшим офицером обсуждали достоинства новейших французских дредноутов "Франция" и "Жан Бар", которые, тяжело пыхтя тремя трубами каждый, медленно проходили сейчас вдоль строя русских кораблей, причем на одном из них присутствовал сам Пуанкаре. Стороны сошлись во мнении, что достоинств у иностранных линкоров довольно много... но и недостатков хоть отбавляй.

– А все же нос у этих детищ французского гения мокрый - говорил Беседин:

– Хоть борт и высок, но кто же башни так близко к форштевню ставит? Перетяжелили оконечности, лягушачьи дети, теперь будут воду черпать на любом волнении.

– Это да, плохо, хотя мы и сами крокодилы те еще - борт низковат так что в волны зарываемся не хуже. Зато у них в носовых и кормовых башнях по четыре ствола, так что по носу ему пристреливаться удобнее, чем нам, и по корме, кстати, тоже - отвечал Николай.

– Да и бортовой залп неплох, десять пушек, как у "Кенига" - подхватил Беседин.

– Ну, здесь они намудрили. Конечно, большой плюс французам, что в кои-то веки сделали линкор, похожий на боевой корабль, а не помесь Нотр-Дам-де-Пари с Комеди Франсез, с Эйфелевыми башнями вместо мачт впридачу. Но эта их мода, распихивать орудийные башни по бортам, непонятна: у "Кенига" десять орудий, и все они участвуют в залпе, а у "Франции" как и у нас - двенадцать, но по борту могут стрелять только десять. "Севастополю" бортом пристреливаться быстрее и удобнее, там, где я сделаю три четырехорудийных залпа, французы - только два, хотя и пятиорудийных. К тому же хоть пушки у них и двенадцатидюймовые, но, похоже, послабее наших будут. Нет, Александр Васильевич, выглядит "Жан Бар" импозантно, но один на один я его раскатаю.

– Зато гляньте, как у него противоминная артиллерия над водой высоко - не то, что наши казематы.

– Это да, чего не отнять, того не отнять

– Ссссоюзнички...
– прошипел сквозь зубы Дьяченков 2-ой, незаметно присоединившийся к беседующим офицерам.

– А что ж так невесело, Виктор Сергеевич?
– улыбнулся старший офицер

– А то, господа, что война на носу. Полыхнет со дня на день, помяните мое слово.
– мрачно пророчествовал старший штурман, убежденный в своих словах много больше, чем Кассандра в падении Трои.