Глашенька
Шрифт:
Наверное, она понимала это и раньше – у нее действительно не было причин сомневаться в здравости своего ума. Вообще, с тех пор как иерархия человеческих способностей стала ей ясна, Глаша считала здравость ума своим единственным талантом, и этот талант представлялся ей не таким уж малым. Во всяком случае, как она однажды с удивлением поняла, самый обыкновенный, не отмеченный ни единой искрой Божьей, но просто здравый ум встречается в жизни гораздо реже, чем она могла предположить.
И вот этим своим здравым умом она понимала, что время ее наивности давно прошло. Жизнь ее давно
Глава 14
У вагона Глашу ожидал Константин. Он не предупредил, что будет ее встречать, но вообще-то можно было в этом не сомневаться, хотя она не говорила Лазарю, что уезжает.
– Как доехали, Глафира Сергеевна?
Поведение Константина, как всегда, было безупречным и безусловным. Не водительское дело спрашивать, как она отдохнула, – он и не заходит дальше обычной вежливости и спрашивает только о том, как доехала.
– Спасибо, Костя, – ответила она. – Благополучно.
– Лазарь Ермолаевич в Китай улетел, – сказал Константин, снимая с подножки чемодан и подавая Глаше руку, чтобы она сошла на перрон. – На час вы с ним разминулись.
И опять – только информация, отвечать не требуется.
Поезд как вид транспорта Лазарь не признавал – на псковском небольшом аэродроме у него стоял в ангаре самолет, на котором он и перемещался во все точки мира, представляющиеся ему слишком отдаленными для поездок на машине.
На заднем сиденье «Мерседеса» лежал букет разноцветных роз – белых, желтых, алых, пепельно-сиреневых и лиловых в бордовую полоску. Лазарь не мог запомнить, какой именно цвет ей нравится, а потому всегда покупал все, какие ему могли предложить. Он почему-то считал, что Глаше будет неприятно, если он ошибется с цветом, сколько она ни пыталась его убедить, что это не имеет ни малейшего значения.
Глаша села рядом с букетом.
– Куда поедете, Глафира Сергеевна? – спросил Константин.
– В Петровское.
Что Константин примется развлекать ее пустыми подорожными разговорами, можно было не опасаться. На любой ее вопрос он ответил бы ясно, развернуто и исчерпывающе, но приставать к ней с беседами, а уж тем более с расспросами – это было исключено.
Лазарь считал Константина во всех отношениях идеальным водителем и всегда присылал к Глаше именно его. Иногда ей даже любопытно было: а кто приедет, если как раз в нужное ей время Константин и самому Лазарю понадобится? Но проверить это у нее не было случая: такого совпадения не бывало ни разу.
– Как твой сын, Костя? – спросила она. – Трудно ему заниматься?
У Костиного семилетнего Ванечки полгода назад обнаружили абсолютный слух. Вызванному в школу отцу немедленно заявили, что ребенок должен серьезно заниматься музыкой и для него следует приобрести инструмент. Узнав, что под инструментом подразумевается дорогое и громоздкое фортепиано, Константин сделал вывод, что разговоры о слухе – от лукавого и дело лишь в том, что учительнице музыки требуется как можно больше часов для полноценной учебной нагрузки.
Все это он и сообщил Глаше полгода назад в ответ на ее вопрос о том, как его сын чувствует себя в первом классе.
– Да, я мог бы подарить ему пианино для ребенка. Но не подарю. Здоровый парень, зарабатывает прилично – пусть себе в чем-нибудь откажет. Ему только на пользу пойдет. – И добавил уже помягче: – Глаша, люди в большинстве своем ценят только то, что стоило им денег. Нравится нам это или нет, но это так.
Согласна она с этим была или нет, но возражать ему было бесполезно.
– Да вот нетрудно Ваньке оказалось, – ответил Константин. – От пианино не отогнать. Кто б подумал! Подвижный же пацан, а часами сидит, занимается. Двумя руками уже играет, и душевно так. «Осенняя песня» прямо до мурашек пробирает. Это Чайковского, – уточнил он.
Глаша улыбнулась.
«Интересно, пробрала бы его «Осенняя песня», если бы бесплатно досталась?» – подумала она.
Но спрашивать не стала.
– Ну и хорошо, – сказала она. – Мы его еще в Московской консерватории будем слушать. Или в Карнеги-холле.
Мама гостила у подруги в Архангельске, поэтому останавливаться во Пскове не было необходимости. И Глаша была этому рада: ей не хотелось сейчас расспросов, пусть даже маминых, не хотелось разговоров. Ей надо было подумать. И дорога до Пушкинских Гор – в полях, в лесах, в молчании – подходила для этого как нельзя лучше.
То, что сказал ей Виталий, что он ей предложил, было существенно и важно. Только теперь она поняла, насколько для нее важны его слова, вообще все с ним связанное. И, поняв, удивилась, что это именно так. Пока они проводили время вместе – беседовали, гуляли по Барселоне, ездили по каталонскому побережью, – его присутствие казалось настолько естественным, что не удивляло, так же как и не тяготило.
А вот теперь она именно удивилась – тому, что так напряженно и с таким волнением думает о человеке, который при встречах вызывал у нее только приязнь, не более.
Теперь она видела в памяти весь его облик, и не только то, что было в его облике внешним, что действительно было видимо – крупные черты его лица, доброжелательный взгляд, – но и то, что было его внутренней составляющей, во всяком случае, в ее понимании: ум, ироничность, не переходящую в холодность или тем более в цинизм, его способность к сложным суждениям и потребность в них… Все это, отдалившись, превратившись в воспоминание, стало вдруг волнующим, каким-то очень значительным. Настолько значительным, что от осознания этого у нее замирало сердце.