Глашенька
Шрифт:
– Интересно, что бы ты сказал, если бы еще и я тебе такое устроила? – небрежным тоном поинтересовалась она.
– Что устроила? – не понял он. – Аппендицит?
– Родила бы.
– Ничего умнее не могла спросить? – вздохнул Лазарь. – В могилу меня хочешь вогнать?
Ничего умнее она спрашивать не стала. Все было понятно и так.
Да, наверное, он в самом деле любит ее. Но лично ее, без лишних дополнений. Ребенок у него уже есть, и другой ему не нужен. Появление другого для него сродни могиле.
Вот жизнь и подсказала ей, что делать. Его устами. Ничего удивительного – он ведь
Аборт Глаша сделала в Петербурге. Недалеко, а главное, никто ее не знает. В маленькую частную клинику, найденную по Интернету, она вошла в полуобморочном состоянии. Но оказалось, что операция, учитывая небольшой срок беременности, несложная. Проще аппендицита. Длилось все минут пятнадцать. От наркоза Глаша очнулась уже в палате, так даже каких-нибудь пугающих подробностей операционной разглядеть не успела. В кабинете стоматолога страшнее бывало – там-то она успевала разглядеть все клещи и сверла. Персонал в клинике был приветливый – что, учитывая стоимость услуг, не удивляло. В мило обставленном холле стоял большой аквариум с золотыми рыбками. Через несколько часов после аборта врач осмотрел ее, сделал укол, прописал таблетки и разрешил идти домой. Правда, она не сказала, что пойдет не домой, а на Балтийский вокзал, но такие подробности вряд ли его интересовали.
«Я ничего не чувствую, – глядя с вагонной полки на огни проносящихся мимо дачных станций, думала Глаша. – Ни физической боли, ни… Вообще ничего».
Это было странно. То есть отсутствие физической боли, наверное, объяснялось действием укола, но вот остальное… Все, кто ее знал, и Лазарь особенно, всегда говорили, что она принимает слишком близко к сердцу самые незначительные события, сообщает житейским подробностям чрезмерный эмоциональный накал. А ведь то, что произошло сейчас, это не подробность, это… И – ничего. В сердце пустота, в голове звон – видимо, следствие наркоза.
С этим звоном в голове Глаша и проснулась спустя час. Нет, звон был уже другой, да и не звон даже – прислушавшись, она поняла, что в голове у нее что-то гудит на однообразной низкой ноте. Потом, как-то слишком медленно, почувствовала, что у нее горит лоб, и щеки, и все тело. Она села на полке, прижала ладони к вискам, пытаясь унять гул в голове, – и тут же, вскрикнув, упала на подушку.
Удержать крик она просто не смогла. Внутри у нее, в животе, как будто скрещенные лезвия провернулись, и боль взрезала все тело. Ничего подобного она никогда не испытывала раньше.
«Я раньше такого и не делала…» – еще успела она подумать.
И тут же боль повторилась с такой силой, что мыслей у нее уже не осталось.
Проснулись от ее крика люди. Прибежала проводница, подстелила под Глашу клеенку, чтобы она не лежала на залитой кровью постели. На маленькой станции где-то за Лугой к поезду подъехала «Скорая» и увезла ее в ближайшую больницу.
Ни приветливого персонала, ни аквариума здесь, конечно, не было. Кровати стояли вдоль стен в коридоре, гулял сквозняк, и в реанимации было слышно, как совсем рядом капает вода.
Но это было Глаше безразлично – ей все было безразлично сейчас. Боль нарастала, и она дожидалась только одного: потерять бы хоть сознание…
– Родственникам звони, – сочувственно
Лазарь позвонил прежде, чем она успела что-нибудь ответить этой чистосердечной женщине. И, главное, прежде, чем наконец потеряла сознание. Глаша еще поднесла к уху телефон, который лежал рядом с ней на каталке, еще услышала его голос, и тут все поплыло у нее перед глазами, боль сделалась слабее, отдалилась, и все отдалилось, отлетело от нее…
Когда Глаша пришла в себя, то поняла это не сразу. Над нею висело какое-то сплошное белое полотнище, и прежде чем она догадалась, что это просто потолок, прошло немало времени. Может быть, она теряла сознание снова и снова приходила в себя. Как бы там ни было, но когда она наконец сумела как-то отвести глаза – болели они при этом невыносимо – от потолка и оглядеться, то увидела Лазаря.
Он сидел на стуле возле ее кровати, смотрел в пол и казался полностью погруженным в какие-то свои мысли. Но в то самое мгновенье, когда Глаша сумела перевести на него взгляд, он тоже посмотрел на нее. У него взгляд был при этом мрачный.
– Живая? – спросил он. – Удивительно.
Он словно бы не произнес эти слова, а бросил, как тяжелые ненужные предметы.
Глаша не понимала, что с ней. Ясно, что она в больнице – тянется к руке трубочка от капельницы, работает рядом с кроватью какой-то медицинский прибор, мигают в нем зеленые цифры. Но почему все это?..
– Почему? – с трудом проговорила она.
– Потому что врач толковый оказался. И донорская кровь нашлась в нужном количестве. При четвертой группе с отрицательным резусом – сильно повезло.
– Нет… Почему… удивительно?
– Потому что кошка и та при такой кровопотере умерла бы.
И тут она поняла наконец, что происходит! Понимание это, осознание, воспоминание прожгло ее посильнее, чем физическая боль.
– Лазарь… – проговорила она, задыхаясь. – Что же я… Как же я могла?..
– Да, совсем головы надо не иметь, чтобы прямо из операционной – в поезд.
Он произнес это бесстрастно, даже равнодушно. Но то, что он не испытывает к ней ни капли сочувствия, не обидело ее. Сочувствие!.. Сама она ненавидела себя сейчас так, что хотелось положить руки себе на горло и сжать пальцы. Только не было у нее сил, чтобы поднять руки. Душу ее охватило черное оцепенение, и его воздействие стало физическим – она не могла пошевелиться.
– Я убила твоего ребенка, – отчетливо проговорила она.
Может быть, он просто не знает, в чем дело. Потому и приехал к ней, что не знает. А он должен это знать.
– Перестань, Глаша, – тем же бесстрастным тоном сказал он. – Живая, и слава богу.
– Богу?.. – чуть слышно повторила она.
Во рту стало горько. Вся черная тяжесть, которая лежала у нее на душе, поднялась к горлу от этих его слов.
– Не привязывайся к словам.
Он все-таки взял ее за руку. Его рука, в которой Глаша всегда слышала его дыхание, биенье его сердца, была сейчас тверда и холодна, как камень.