Главный рубильник (сборник)
Шрифт:
«Урод, – мелькнула мысль. – Ночью такой встретится, черта помянешь. И имя такое же. Сопор. Запор, бога мать. Швед хренов. Какой он шпион? Ну, не пришел мужик по повестке, и что? С ума они там все посходили».
– А что говорить? – безучастно пробубнил подследственный.
– Связь с родственниками поддерживаешь? – спросил Назаров.
– Могу, – неожиданно проскрипел Сопор.
– Это как же? – насторожился следователь.
– Кричу, – пожал плечами подследственный, поднял тяжелую ладонь и махнул куда-то в сторону, за сырую стену затхлого кабинета, за Фонтанку, за
– Издеваешься, сука? – скрипнул зубами Назаров. – Как на связь выходишь?!
– Кричу, – повторил Сопор. – Мама слышит. Там она. Скоген. Лес. Горы. Там она живет.
«Что делать? – закрыл глаза Назаров. – Боли он не чувствует, Маликов кулаки уже об его рожу сбил. На карцер ему наплевать. Подписывать ничего не хочет. Зря я, что ли, вторую неделю с ним мучаюсь?»
– Язык-то не забыл еще, швед? – бросил следователь, разминая папиросу.
– Не забыл, – уныло пробормотал Сопор и вдруг четко и раздельно произнес несколько колючих слов.
– Что ты сказал? – оживился Назаров. – Никак по-немецки?
– Нет, – качнулся Сопор. – Я сказал тебе, Назаров, чтобы ты шел туда, где растет перец. У нас так говорят плохим… Плохой ты, Назаров, вы все тут плохие.
– А ты, значит, хороший?
– И я плохой. Мусор, – погладил перевязанную тряпицей руку подследственный.
– Чем же ты плох? – презрительно прищурился Назаров.
– Маму не слушал, – поднял глаза Сопор. – Бросил ее.
– Отчего же?
– Лес не люблю. Камень дикий не люблю.
– А что же ты любишь?
– Ночь, – после паузы ответил подследственный. – Город.
– Так город из камня! – не понял Назаров. – Или здесь камень не дикий?
– И чтоб один быть, – словно не слыша следователя, продолжил Сопор.
– В городе? – удивился Назаров и зло макнул в чернильницу ручку. – Значит, маме кричишь?
– Ну, что там? – поинтересовался Назаров на следующий день, нервно поглаживая распухшую щеку. – Подписал?
– Подпишет, – сплюнул прыщавый Маликов, долбивший подследственного в очередь с Назаровым. – И не таких обламывали. Он же с моего двора. Я этого шведа еще помню, когда отцу и до пояса не доставал. В каморке он жил без окна. Кстати, двор у нас был чистый, что твой стол после сдачи дела, да только вся детвора этого дворника боялась как огня. Не знаю, кто, как, а он точно враг.
– Что значит, «не знаю, кто, как»? – бросил потухшую папироску Назаров. – Сомневаешься?
– А ты? – прищурился Маликов.
Не отвел взгляд Назаров, хотя и почувствовал сквозь ледяной прищур не только ужас загнанного зверя, но и наглую уверенность стукача.
– Я их разоблачаю, – отрезал Назаров. – А ты, похоже, кулаки жалеешь? Или у этого дворника рожа каменная?
– Не приживаются на его роже синяки, – процедил Маликов. – И на слове меня, Назаров, не лови. Я не один десяток гадов, куда надо, спровадил. Это ты все в добренького играешь!
– Так нет у нас ничего на этого Сопора! – прошипел Назаров.
– Будет, – ухмыльнулся Маликов. – Оставь-ка мне его еще на пару часиков. Руку его видел?
– Какая еще светобоязнь? – не понял Назаров.
– Такая! – ощерился Маликов. – От солнца. Сопор только по ночам двор мел. Мы все озоровали, старались ненароком дверь в его каморку распахнуть, только он все равно на топчане день-деньской под половиком лежал. Грозил нам! И знаешь чем?
– Чем же? – заинтересовался Назаров.
– Мамку позову, говорил, – зло рассмеялся Маликов и тут же зябко повел плечами. – Знаешь, как он завыл, когда луч солнца ему на руку попал? Кожа пузырями пошла! У меня двое из одной камеры с ним, жуть народ пробирает. Я ему сейчас не карцер, а прогулку пропишу. Прикажу его во дворе к решетке приковать. Ничего, не обморозится. Сговорчивее станет!
Зуб у Назарова прошел в тот же миг, когда выведенный голышом во двор Сопор завыл-заорал так, что затихли все остальные звуки в страшном доме, перестала капать с сырых стен вонючая вода, испуганно застыло в небе холодное питерское солнце. А потом в кабинет Назарова ввалился ошалевший Маликов, уронил на пол валенки Сопора, прохрипел недоуменно:
– Бежал!
Через минуту Назаров растерянно крутил головой в тесном холодном дворе, сторонился тюремного начальства, остервенело кроющего бранью ошалевших охранников, разглядывал следы босых ног, решетки, деревянные козырьки на окнах, какие-то гнилые доски, бочки, камни, груды изъеденной ржавчиной жести, оборачивался к кованным воротам.
– Не уг-г-лядели, сволочи! – начал заикаться Маликов.
– Крышу проверяли? – задрал подбородок Назаров.
– П-проверяют, – втянул в плечи голову Маликов. – Далеко не уйдет. Не так прост швед оказался! Те двое, что во двор его выводили, только рты разевают, сказать ничего не могут. Тут вспомнишь, как к-креститься!
– Думаешь, поможет? – зло прошептал Назаров. – Может, кол осиновый затесать?
– Не веришь? – удивился побледневший Маликов. – А т-ты затеши. Я вот напиться собираюсь. В стельку.
Назаров пил неделю и не мог опьянеть. Орал, топал ногами, бил подследственных, заполнял протоколы допросов, рвал пером бумагу, но глаз не мог отвести от валенок, что так и остались в углу его кабинета, пока, подчиняясь непонятному предчувствию, не отправился домой. Посыльный догнал его уже у дома, прохрипел что-то о нападении, о диверсии и, задыхаясь, остался позади.
– Почему не стрелял? – через полчаса орал следователь в безумное лицо вологодского паренька.
Тот мотал головой, мычал что-то невразумительное, а когда в караулку внесли мертвого Маликова с синими пятнами на сплющенной шее, вовсе потерял сознание.
– Все на месте? – ледяным тоном спросил начальник, входя в кабинет Назарова.
– Валенки пропали, – вытянулся в струнку следователь. – Больше ничего.
– Валенки, говоришь? – нахмурился начальник. – Хочешь сказать, что нападение организовано для захвата валенок? Именно для этого снесены ворота, не иначе как машиной ударили? Выбито несколько дверей, стена проломлена! Маликов убит! Из-за валенок?