Глаз бури
Шрифт:
– Только бы и глядела на него, только бы и слушала, – Грушенька заморгала, стряхивая с ресниц слезы, – Лиза, а вдруг он не бросит меня, когда узнает, а? Вдруг?
Лиза отвернулась,
Ох, как завидовала Лиза этой смешной бесхитростной любови… Хотелось крикнуть: дура! Давно бы призналась! Такие, как он, таких, как ты, не бросают! Они их спасать рвутся, потом женятся и мучаются всю жизнь!
Вот если б он меня – так… Да без толку; даже и не мечталось об этом. Впрочем, мечтаниям Лиза вообще никогда не предавалась, и в самом этом слове ей виделось что-то глупое и нечистое: точно как в Грушеньке-Лауре.
– Не о том думаешь, подружка, – вздохнула она, оборачиваясь к зеркалу и поправляя аккуратный завиток, – бросит, не бросит. Как бы его самого…
Она умолкла, внимательно глядя в зеркало, в котором отражалась Грушенька. Та, кажется, ее и не слышала: уставясь перед собой смутно блестящим взором, бормотала что-то вполголоса… никак, стихи? Ой, господи прости, кому сказать – не поверят! У тумановской шляпницы – возвышенная любовь. Как раз Софье Павловне в новый роман.
– И пред ее улыбкой несравненной бледнеют все… а дальше не помню. Представляешь, Лизонька, это ж про Лауру. Была такая, Гриша рассказывал, давно и в другой стране. Красавица из красавиц…
– Эй, ты меня-то послушай! Гриша твой тебе не рассказывал, что денег назанимал у Туманова?
– И влюбился в нее один сочинитель… Что? Что ты сказала?!
Лиза молча, со значением, наклонила голову, пристально глядя на Грушино отражение в зеркале.
Спустя недолгое время Грушенька тоже смотрела на свое отражение. И не видела ничего, кроме размытой белесой тени. Было так, наверно, потому, что зеркало висело на дальней стене банкетной залы, что во втором этаже Дома Туманова. За прозрачными занавесями тускло светилась белая ночь. Неживой свет, неживой воздух. И Грушенька тоже была неживая, как и эта тень в зеркале, повторявшая ее движения. Медленно задвинула ящик буфета, отступила, пятясь, к середине залы. Повернула голову, глядя по сторонам. Куда теперь? Вон – дверь в коридор, а там и хозяйские апартаменты. Заперто, небось. Еще бы: если все так, как говорила Лиза, – немало найдется охотников порыться в тумановских бумагах!
Только от своих-то он, верно, подвоха не ждет.
Вот, подумала Грушенька с неким отрешенным самодовольством, – теперь и еще один грех на мне. Теперь я – воровка. Воровка, повторила она беззвучным шепотом, катая слово на языке и прислушиваясь к его острому, гниловатому вкусу. Строго-то говоря, ничего она еще не украла… ну – почти ничего; вещица, взятая из буфета, можно сказать, и не считается… Но не сомневалась почему-то, что, даже спугни ее кто-нибудь сейчас, все равно этот новый грех останется на ней.
И пусть, и ладно! Вот она встретится завтра с Гришей и скажет: знай, что я никакая не Эолова арфа. Я –
И это будет ее последний день.
Грушенька медленно перевела дыхание и мелкими шажками двинулась к двери, за которой был коридор и кабинет Туманова. Белесая тень в зеркале послушно заскользила в том же направлении, а потом пропала. Грушенька тут же забыла про нее.
Она так хорошо все решила. Где себя убьет, как и чем, и какую записку оставит. Она и сейчас так и эдак обдумывала слова этой самой записки – чтобы и коротко было, и красиво, и ни на кого худа не подумали. Потом стала прикидывать, что надеть, придирчиво и строго: ведь не для себя оденется и не для клиента, даже не для Гриши – для всех! Короче, голову все время занимали важные мысли, и это было хорошо.
Ага, вот и дверь в кабинет. И не заперто… Это что же: хозяин там?! Грушенька застыла, мгновенная дрожь прошла от головы до пяток. И тут же – неожиданная мысль, заманчивая, желанная: кинуться ему в ноги! Христом-Богом попросить: отдай Гришины векселя! Ведь он же не злодей на самом-то деле, мало ли там что про него говорят! Перед глазами сама собой возникла картинка: господин Туманов, неловко вздыхая, вручает ей векселя («В печку кинь!»), а заодно и чек на… ну, неважно, на какую сумму – в качестве приданого… и вот он уже посаженный отец на ее венчании, и она – в белом, певчие звенят серебряным дождиком, и свечи горят ярко и колко, так, что Гришу за ними не разглядишь, и где-то там еще Софья Павловна…
– Ой, дура! – чуть не вслух выговорила Грушенька и осторожно приотворила дверь кабинета.
Туманова там не было. Но кто-то – верно, был: в сумраке, почти непроглядном из-за плотно задвинутых штор, слышались возня и сопенье. Грушенька, подавив желание бежать прочь со всех ног, прислушалась.
– …В ящике точно нет, для красоты стоит… и пес с ним, что не открывается…
Кто-то проворной, хоть и тяжеловатой поступью пересек кабинет, на секунду мелькнув в луче тусклого света, что просачивался между штор. Грушенька вздрогнула, ей показалось: узнала! Да нет, быть не может, с какой бы радости Дашке…
А ей самой-то – с какой?
Она крепко взялась за дверную ручку, пытаясь сообразить – что теперь: прятаться, бежать? В кабинете что-то шумно рухнуло, и голос, теперь уж отчетливо Дашкин, выдал заковыристое ругательство. Грушенька метнулась в сторону – увы, как раз туда, где стояла на высокой подставке тонкостенная ваза!.. Вазу-то она успела подхватить, а подставку – нет, и тут же из кабинета выскочила растрепанная Дарья. Рявкнула яростным шепотом:
– Это кто тут? Лаурка?! Ты, что, следишь за мной?
– Дашка, ты на кого похожа? – пробормотала Грушенька, прижимая к себе тяжелую вазу.
Такого вопроса Дашка не ожидала и, растерявшись, отступила.
– А чего? – быстро оглядела себя. Волосы у нее торчали во все стороны, платье в саже, оборванное кружево свисало с плеча аксельбантом.
– Ты что – в камине шарила?
– Тебе почем знать? – Дашка тут же встрепенулась. – Ты сама-то…
– Вот именно, – на Грушеньку живописный Дашкин вид подействовал успокоительно: муки совести унялись, и даже смешно стало! – Затем же, зачем и ты. Ты, как… нашла что-нибудь?