Глаз бури
Шрифт:
– Мои с ней дела никого не касаются. А что до ваших вопросов, так я Лизу не убивал. Напротив, если б знал, кто это паскудство смастрячил, самолично бы ему шею свернул. Лиза нравилась мне… родственную душу я в ней чуял… ежели вы можете такое понять…
– Понять я, дорогой Михаил Михайлович, могу все, что угодно. Правда мой собственный профессиональный опыт говорит, что чаще всего убивают друг друга как раз именно-таки родственные души. Чужие как-то стороной расходятся… Да и факты, как известно, упрямая вещь. А они говорят, что вы в тот день были последним, кто видел девицу Федосову живой. К тому же в спине ее нашли нож из вашего заведения…
– Да что я, по-вашему, вовсе идиот?! – возмутился Туманов. – Проще было бы
– Это-то я и сам понимаю, – вздохнул Кусмауль. – Но ведь могло случиться и так, что вас кто-то спугнул, и вы просто не успели забрать улику…
– Послушайте… – Туманов привстал.
– Знаю, знаю… – Густав Карлович замахал руками. – Знаю все, что вы мне можете и хотите сказать. Возможно, суд вас оправдает, так как ни одной прямой улики мы не имеем. Но совокупность косвенных улик такова… Да, я же вам еще не все показал, – Кусмауль достал большой бумажный пакет, вытряхнул его содержимое на стол перед собой. Протянул Туманову несколько листков. – Вот это вам знакомо?
Туманов бегло просмотрел листки, изумленно поднял брови.
– Это мои договора… Вот, на поставку текстиля… Это – баланс из магазина на Садовой. Вот, здесь печать… Но откуда?!
– Девица Федосова имела эти бумаги при себе в момент смерти.
– Ерунда какая-то! Зачем ей? Она же неграмотная была… Передать? Вот это еще могло кому-то пригодиться… А это… Это вообще никому не нужно! И как к ней попало?
– Я бы тоже хотел знать. Но вы признаете, что эти бумаги имеют отношение к управляемой вами собственности?
– Признаю. Но не могу понять…
– А вот этот ключик… – следователь покопался в кучке вещей. – Он вам ничего не напоминает? В комнате Федосовой мы не обнаружили ничего, что он мог бы отпереть. Хозяйка Лизаветы, графиня К., тоже его не признала. Ключик найден рядом с трупом, следовательно, можно предположить, что его потерял убийца…
– Знаете… что-то… будто бы я его видел когда… – Туманов задумчиво покрутил изящный ключик в толстых пальцах. – Нет! Не могу припомнить!
– Жаль. Очень жаль, Михаил Михайлович…
– Так вы точно будете дело… в суд?
– Разумеется. Ищите хорошего адвоката.
– А нельзя ли как-то… ну… договориться полюбовно? – Туманов произвел пальцами всем понятный жест.
– Помилуйте, мы же не о мошенстве речь ведем и не о краже гуся, – фальшиво возмутился Кусмауль. – Это ж убийство!
– Ну ладно, – Туманов вздохнул. – Я могу идти? Или вы меня сразу в кутузку? Где-то надо подписать? Внести залог?
Кусмауль почувствовал себя обиженным. Он подготовился к долгому и тонкому поединку. Проверял и собирал материал почти год. Противник казался ему достойным и достаточно масштабным для жирной точки, которой он завершит свою карьеру. На сегодняшний день он знал о Туманове едва ли не больше, чем тот сам знал о себе. Он почти полюбил его. Материальная выгода, на которую Кусмауль рассчитывал на выходе, играла в его раскладе не меньшую роль, чем моральное удовлетворение от победы. Причем его непременно должны были уговорить, и по вечерам, засыпая, он с удовольствием проигрывал эти уговоры едва ли не до последней реплики, подбирая к каждой сопутствующее и соответствующее выражение лица. И что ж? Этот немолодой, потухший, на все согласный человек – Михаил Михайлович Туманов, его противник? Похоже, ему проще принять на себя убийство, которого он, скорее всего, не совершал, чем бороться и доказывать противоположное. Какое жестокое разочарование! И как же теперь поступить?
– Вы можете идти. Подпишите здесь и здесь. Залога не надо, но уехать до суда вы не можете. Если попытаетесь, вас остановят и заключат под стражу. Я вызову вас, когда понадобитесь.
Туманов выполнил требуемое, глядя на секретаря, пробормотал какое-то прощание, и вышел в дверь, шаркая ногами. Кусмауль прищурился, положил на стол сжатые кулаки и изо всех
– Ты думал когда-нибудь о русском языке?
– О языке?! Нет, конечно. Как это можно?
– Я думала. Смотри. Опустошенность, вероломство, ябеда – какие странные слова, но их происхождение, сделанность, – очевидна и понятна любому. А хорошие – нежность, любовь – ни с чем не связаны, словно повисшие в пустоте.
Молчание было прохладным и пахло расцветающей сиренью.
На белых простынях кожа Софи почти не выделялась из фона. Туманов смотрел вдоль ее тела.
– У тебя снежные бедра…
Софи не отозвалась на комплимент, лишь на мгновение прикрыла глаза.
– О чем ты думаешь?
– Я смотрю на свою руку на твоей груди и думаю о том, сколько других женщин также смотрели на свои руки на этом же фоне… Сколько их целовали твои плечи…
– Так мог бы сказать мужчина.
– Возможно. Это оскорбляет тебя?
– Да… скорее, унижает и… В каком-то смысле я давно готов к этому унижению… Я чувствую себя пустым внутри, грязным снаружи…
– Опустошенность… Да, именно об этом я и говорила…
Мелкими иголочками беда пробежалась вдоль хребта и спряталась где-то подмышками. Туманов поцеловал сухими губами повернутое к нему острое плечо.
– Я пойду пройдусь. Мне надо. Ты спи.
– Иди. Только, если можешь, не напивайся… Там дождь. Слышишь, стучит?
– Мне все равно. Не стану.
Тихо закрылась дверь. «Это крошка Оле Лукойе ушел, забрав с собой книжку сказок», – подумала Софи. Дождь по-осеннему шуршал за окном, но из раскрытой форточки пахло озоном, и чувствовалось, что буря снова подступила вплотную и миновать ее не удастся. Софи накинула китайский халат с кистями и босиком подошла к окну. Туманов, сгорбившись, шел по пустынной мостовой среди струй дождя. Свет фонаря поблескивал на мокрых стеклах. Каштан в палисаднике жадно пил дождь и готовился зажечь свои собственные свечи. Софи караулила миг, когда Михаил обернется и взглянет на освещенное окно. Она даже подняла руку, чтобы не упустить время и позвать его назад. Она представляла себе, какими мокрыми и холодными будут его волосы, губы, шея, чувствовала на своих губах солоноватый вкус его кожи…
Туманов не обернулся.
Густав Карлович сидел в отдельном кабинете ресторана «Палкин» (что располагался на Невском, д.47 и пользовался вполне определенной славой) и медленно цедил из кружки полезный для здоровья охлажденный абрикосовый квас. Официанту Зайцеву уже был сделан заказ на время, когда подойдет гость. Гость квас не употреблял.
Кусмауль ждал и, успокаивая себя, немного меланхолически (в этом состоянии он нравился сам себе, ибо казался себе истинно по-германски утонченным и философичным) рассуждал об иронии места и времени. Место было весьма респектабельным. Ресторан держал в собственном доме Константин Павлович Палкин, представитель уже четвертого поколения трактирщиков, начавших свою династию еще при матушке Екатерине – с ярославского крестьянина Анисима Степановича Палкина. Публика в ресторане попадалась известнейшая, несколько месяцев назад, кажется в январе, Кусмауль застал здесь композитора Петра Ильича Чайковского, дающего дружеский обед в связи с отъездом за границу. С обратной стороны этого же дома, со стороны Владимирского проспекта располагалась типография газеты «Гражданин», редактором которой одно время был Ф. М. Достоевский, а основателем – кто бы вы думали? – Владимир Петрович Мещерский, двоюродный дядя любезной Ксенички Благоевой, урожденной Мещерской. Да он и сам жил неподалеку. Если пройти от ресторана по Стремянной до Николаевской улицы (Густав Карлович не раз ходил этим путем), то в доме номер девять как раз и располагалась квартира князя Мещерского, этакого петербургского Петрония и многолетнего покровителя здешних «теток» и «тапеток».