Глаза на том берегу
Шрифт:
Сам Тимофей не просто умом, а всеми годами, прожитыми в тайге, всем тем, что из отдельных встреч, разговоров, случаев с ним или с кем-то, с дедом, отцом, прадедом вылилось в единое целое и стало его настоящей натурой, его жизнью, тем, что принято называть общим словом — опыт, всем этим Тимофей понимал, что выгнать из берлоги под выстрел медведя, надеясь только на случай, на удачу, на авось — глупо. Улыбаться — авось, да не промахнусь — мог только человек, не знающий, что такое охота на медведя, не знающий, всей быстроты реакции этого страшного зверя и его способности не бегать по земле,
И такая безалаберность в приезжих охотниках — все равно, что пьяный с кулаками на толпу прет — больше всего удивляла Тимофея.
Это уже третий медведь, берлогу которого он отыскивает по заказу городских охотников. Они платят деньги, он ведет, они стреляют, он страхует от лихой беды. И первые два, и этот третий, все они, хотя и совершенно разные люди, идут стрелять медведя одинаково — как птицу. Словно не понимают, что может для них значить промах. Да они и в самом деле не понимают. Медвежья шкура на стене в квартире — мечта их жизни. Что им еще надо? О цене они не думают, потому что не знают настоящую цену. Не знают, что медведь тоже не против поторговаться и желал бы, ох как желал бы, взять подороже.
— Хорошо, что не боишься. Эт, как говорится, верно, чего бояться-то, трах-бах-бабах — и все… Верно, а? — смотрел в небо, в просвет между раскинутыми, словно человеческие руки на вздохе, сосновыми лапами, и говорил Тимофей. — А вот инспектора как, опасаешься?
— А ты — опасаешься?
— Хм… — поднял шапку на затылке и почесал голову, где слиплись от пота волосы, Тимофей. — А мне-то чего опасаться? Разве что за тебя… Я мужик вообще-то рисковый, да и деньги за это дело получаю. А ты деньги плотишь, да еще и влипнешь, если что, за собственные… Красота, что ни говори, правильно?…
Обычному промысловику, добытчику пушнины, такому, каким был до пенсии он сам, до медведя, как правило, дела мало. Приведется, можно и подстрелить, раз уж профессия такая у него — стрелять. Шкура тоже денег стоит, хотя это и не соболь. А вот специально выслеживать, специально готовиться, придавать охоте на медведя вид промысла — нет. По молодости было дело, характер мужской взыграет, хочется силушку испытать, вот и ищет берлогу, для собственного удовольствия стреляет. А сейчас опыт пришел, жить научил. И из медведя можно деньги выколачивать. Здесь он тоже рискует, но ведь для него риск встречи с инспектором — игра, хоть и опасная, но азартная. А играть он любит. И игроком себя считает неплохим.
Мог бы он и лицензию взять. Но тогда надо сдавать шкуру. А для приезжих охотников шкура главный трофей. Потому-то и приходится идти на зверя втихаря. Потому-то городские охотники и обращаются к нему, а не в инспекцию. И поэтому же вышел вчера из поселка инспектор Шумилкин. Похоже, дошли уже и до него слухи, мир-то, как говорится, не без добрых людей — шепнул кто-то.
— А я тоже рисковый, — засмеялся Володя. — Может, по этому поводу примем?
Он похлопал себя по карману полушубка, где лежала у него большая металлическая фляжка с водкой.
— Не-а, эт опосля. Тяжело идти будет.
— Как хочешь, а я глотну.
Он глотнул прямо из фляжки, поморщился, приложил к бороде рукав.
«Для смелости, что ли?» — подумал
— Ну, курнули, и пора. Пока штаны не примерзли.
Он надел лыжи старательно, как все привык делать, чтобы в дороге уже не останавливаться, не поправлять, и, глубоко вздохнув, словно настраивая себя на нелегкую работу по прокладыванию тропы, тронулся первым.
Снег сыпучий, кристаллистый, при каждом шаге проваливается, но здесь, в лесу, если не лезть через сугробы, можно выбрать путь и полегче, чем на открытом месте. И Тимофей не прямил лыжню, не старался идти напролом, зная, что лучше сберечь побольше сил, пока они есть еще, тогда и дорога ляжет короче. А если устанешь раньше времени — любой путь вдвойне встанет.
— Долго еще? — спросил вдогонку Володя, стараясь побыстрее переставлять лыжи с непривычными и, на первый взгляд, не очень надежными креплениями и не отстать от Тимофея.
— Успеешь на свое свиданьице. Не торопись, как говорится, на тот свет, там медведей, кажись, нет.
— А ночевать где?
— До зимовья не доберемся. Пожалуй что, к Тарзанихе свернем. Приютит, небось…
— Это кто такая, с чем ее едят?
Тимофей хмыкнул, покачал головой, заранее довольный предстоящим собственным ответом.
— Она тебя сама съест, увидишь… Баба-Яга, колдунья нашенская, здешняя. Цыганка. Детей ею пужают…
В избушке тесной и кривобокой — словно кто-то очень сильный (может быть, само время) ухватился могучей рукой за один угол и шутки ради своротил его с места — было прохладно, хотя и топилась печь, хотя и играли блики огня на грубо скобленном, темном от времени полу. Тимофей укутался поверх ватного, крытого разноцветными лоскутьями одеяла еще и полушубком. Но и это мало грело. Полушубок был коротким, как куртка, и надевал он его только во время выхода в лес — при ходьбе шибко удобный.
Головой к его голове, на таких же узких нарах, ровно дышал во сне Володя, подогнув колени к животу, как это делают, в большинстве, дети и замерзшие люди.
Сама Тарзаниха легла на полу, на толстом, из многих слоев плетеной соломы матрасе. Там, думал Тимофей, ниже, стало быть, куда как холоднее, чем гостям.
«В ее-то годы только так и спать… Эх, как еще жизнь в старухе держится, ведь кожа да кости…» — думал он.
Лежал, старался через силу уснуть, внушая себе, что устал за прошедший день, как не уставал раньше, не те ведь годы, не та сила в ногах и во всем теле. Старался уговорить себя, как уговаривают больного и оттого беспокойного человека, что надо спать, потому что завтра будет еще тяжелее, коли не отдохнешь как следует.
Но сон, словно осторожная, пугливая косуля, обходил его стороной.
«Эт, похоже, уже старость. Весь день топтался, намотался, ровно в Москве, когда со старухой своей по магазинам бегал… А вот не усну ж…»
Он завидовал Володе, который уснул сразу, вспомнил, как сам в его годы засыпал так же, не мучался, не бродили в голове мысли.
— Тарзаниха, спишь, иль как? — спросил он и повернулся на бок, лицом к жалкому, едва живому свету печи; но и от этого даже света показалось, что стало чуть теплее.