Глаза на том берегу
Шрифт:
Тимофей неопределенно махнул рукой вперед, показывая примерное направление их движения.
— Как ты путь угадываешь? — удивился Володя. — Вот меня сейчас отправь одного назад возвращаться, так не будь следа, уйду неизвестно куда. Пешком до Москвы дотопаю, а раньше и жилья человеческого не найду.
Тимофей не ответил. Он казался хмур и зол, но про себя знал, что это не так. На самом деле он внутренне настраивался на опасную охоту, заставлял себя думать о ней, чтобы быть уже готовым ко всему.
Зыбкий, неуверенный рассвет, чуть дрожащий в своей поступи, застал их в пути. Тени старых, доживающих свой долгий век
— Готовиться, кажись, пора, — сказал Тимофей, останавливаясь. — Километра через два, однако, будет.
Он не сказал, что будет через два километра, но Володя и без объяснений понял, что километра через два будет берлога.
Остановились. Тимофей сбросил рюкзак, отставил в сторону ружье и, приготовив топорик, полез в заросли молодняка, морщась от падающих на лицо с жидких веток комочков снега. Но здесь, в густом лесу, молодняк, как специально, рос все больше вкривь и вкось от самого корня и доверху. Тимофей долго подбирал подходящее деревце, достаточно длинное и прямое. Наконец ему попалась такая пихточка с очень пушистыми, нежно-синего цвета нижними лапками. Охотник обошел ее кругом, вздохнул.
— Жалко губить. Может, на весь лес одна и растет, а тут ее, такую, под топор. Извини уж, молодка, надо…
И он ногой стал разгребать снег, чтобы удобнее было рубить.
— Ты представляешь, — обратился он к Володе, — какая красота была бы в тайге, если бы не было в ней человека…
Володя не ответил.
— Да, — засмеялся Тимофей, — но тогда бы кто знал, что здесь красиво. Звери на красоту не смотрят…
Володя опять промолчал. Его, похоже, тоже начало пробирать лихорадочное ожидание опасной схватки, и обеспокоенный взгляд ходил по сторонам — туда-сюда, — словно именно здесь, а не в двух километрах отсюда предстояло стрелять, словно уже сейчас могла появиться из любого сугроба зубастая оскаленная морда.
Тем временем Тимофей уже срубил пихточку тремя ударами топора, быстро, умелой рукой таежного человека обрубил все сучья и прикинул пихточку на вес.
— Во, кажись, то самое, лучше не придумаешь, — он говорил, но говорил не Володе, а словно сам с собой беседовал, размышлял, советовался, отвечал на собственные, в уме поставленные вопросы. — И достаточно тяжело, чтобы Он удар почувствовал, и не чересчур — рука не устанет.
Как-то само собой получилось, что оба они стали серьезными, оба понимали, на что идут, и каждый по-своему переживал, каждый по-своему готовился к этому, настраивал ум, нервы, сердце на это.
По узкому, неглубокому овражку, завернутому змеей, вышли они на лед малюсенького, круглого, скрытого в низине озерка, перешли его и поднялись на высокий, корнями деревьев и камнями наружу берег.
— Вот здесь вещи бросай, — тихо, будто мог их услышать спящий в берлоге зверь и проснуться, сказал Тимофей. — Дальше налегке пойдем.
Он сам сбросил с плеч лямки рюкзака, повесил его на сук сосны. Володя сделал то же самое.
— Далеко? — еще тише, чем Тимофей, спросил он, оглядывая холмистую, но невысокую местность, густо поросшую молодыми сосенками и пихточками, реже — елями, а между ними безлистыми зимой, тонкими, как увядшая трава, но не такими, как она, частыми папоротниками, а еще дальше густыми зарослями дикого малинника, через
— Метров двести.
Володя вздохнул, словно это не для него готовилась охота на медведя, словно он вынужден идти на эту охоту, словно ему тяжело сейчас на это дело согласиться, но все же он согласился. Наверное, это был тот страх, что посещает не труса, а только смелого человека, тот страх, который смелый человек побеждает в себе, хотя и со вздохом.
Эти двести метров, уже налегке, они прошли быстро. Володя все смотрел по сторонам, стараясь заранее, прежде чем подойдут вплотную и Тимофей покажет ему, увидеть берлогу. Но все же она появилась совершенно неожиданно. Он думал, что она где-то впереди, за желтой хвоей упавшего дерева, но оказалось, под ногами, сделай три шага вперед — и провалишься в объятия медведя.
Небольшая крутая яма, метров шесть в диаметре, а в самой яме еще одна, поменьше, где был когда-то корень, сейчас покрывающий берлогу, словно крыша. И все это завалено еще несколькими сломанными стволами, ветками и поверх всего — снегом. Только спереди, прямо перед глазами, черное пятно отверстия с желтыми от дыхания краями. И легкий парок едва заметной струйкой, чуть завиваясь в ветерке, тянется вверх и исчезает, растворяясь в морозном воздухе.
— Вот, — почему-то зло, коротко сказал Тимофей, и в этом коротком и ясном слове было столько же действия и смысла, сколько во всем их более чем двухдневном походе сюда. — Ты близко не подходи, вытаптывай площадку. Здесь.
Он показал место, откуда, по его мнению, стрелять было всего удобнее. Место не самое лучшее. Тимофей понимал это: от берлоги слишком близко. Но если отойти чуть дальше, то край ямы, бугром выступающий над общей площадью на полметра, скроет тот обязательный рывок зверя сквозь снег, тот рывок, который и надо ждать охотнику. А если отойти еще на несколько шагов дальше, тогда медведь бросится не на Володю, которому эта охота и нужна, а на Тимофея, который окажется ближе.
Тимофей в это время должен оказаться в стороне, сзади. Спрятаться за деревом. А прямо перед медведем с ружьем в руках наизготовку — Володя. Ружье у Володи хорошее — пятизарядка двенадцатого калибра, полуавтомат. С пяти-то выстрелов не убить — трудно. Не захочешь, а слона убьешь. Но случись что, Тимофей сам не оплошает. Ему это дело не впервой. Хоть сердце в такие моменты и колотится в груди, как у белки, когда ее в руки возьмешь, но твоя рука тверда, не дрогнет, и глаз не подведет, испытан.
Без собаки, конечно, труднее. Хорошая, знающая свое дело собака в этой охоте — лучший помощник, лучше, чем второй охотник. Если даже промахнешься, даже — не приведи господь — тебя зверь подомнет, то не даст в обиду собака. Прилипнет к заду, как надоедливый овод, начнет драть за самые больные места.
Но сейчас свою испытанную Лохматку Тимофей на охоту не брал. Если сам уходил — оставлял на цепи, чтобы по следу не увязалась. Лохматка стара, один глаз бельмом заплыл, спина — что перевернутое дугой вниз коромысло — провисла, еле псина по двору ходит, раздутыми боками ворочает. Хоть и говорит старуха, что если уходит Тимофей с ружьем из дома, то всему поселку Лохматка спать не дает — воет, тоскует, тоже ей на охоту хочется, но взять ее с собой хозяин не решается. Не сможет уже старая лайка увернуться от быстрых медвежьих лап, как уворачивалась раньше.