Глаза на том берегу

Коночкин Сергей Васильевич

— Стреляла, — без особой гордости, словно говорила об обычном и само собой разумеющемся, кивнула старуха на старое, с разболтанными стволами ружье, которое Тимофей, качая головой, рассматривал еще вечером, — стволы еле держатся, того и гляди, отлетят при выстреле.

— Сама?

— Ты ж не помог…

— Молодца ты еще… А шкуру-то куда?

— А вот шкуру не сняла. Стара… Стара… Сил нету тушу повернуть. Так и оставила. Желчь взяла, сало с брюха взяла, мясца маленько. Да и то ладно. На том свете

Хозяину будет теплее, — улыбнулась старуха, и улыбка ее больше напоминала оскал.

Утро Тимофей почувствовал теми часами, которые сидят внутри каждого охотника, прожившего много лет в тайге. Проснулся — и не ощутил вчерашней усталости. Порадовался, что не вся еще сила ушла с годами, что он еще стоит чего-то, может еще что-то сделать.

Тарзаниха сидела в той же позе, в какой видел ее Тимофей перед тем, как уснул. И не ложилась, наверное, вовсе. Это не удивило. Колдуньи ночами не спят. И Тарзаниха не спит, думает ночами на своем, наверно, на цыганском языке. Ту мудрость, про которую ночью говорила, в памяти перебирает, как четки или как страницы книги листает, ищет в ней что-то свое, ей одной нужное и ведомое.

Встал Тимофей, толкнул Володю. Тот открыл глаза, тяжело сел и потер ладонями, словно массируя, бедра.

— Ох, ноги, как-деревянные. Намотали мы вчера, видать, километриков-то…

Он посмеивался над собой, над своими неуклюжими первыми утренними шагами. А в глазах была все та же постоянная доброта, какая-то детская невинность, и Тимофею это понравилось. Он подумал, что есть вот такие люди, сразу вызывающие симпатию. Все мы не без слабостей. И Володя тоже. Тоже ему нужна шкура на стене в квартире. Для красоты или еще для чего. Ну и что? Тимофей поможет ему.

Тарзаниха, не говоря ни слова, достала с полки глиняную плошку с буро-зеленой вязкой жидкостью. Поставила плошку на камень печи, подбросила дров в еще не угаснувшее совсем пламя. Видно, и ночью она огонь подкармливала малыми дозами, как дитя малое с ложечки. Едва пламя заиграло сильнее и над плошкой стал подниматься легкий парок, она деревяшкой, обструганной лопаточкой, начала помешивать свое варево.

Тимофей достал припасы, стал нарезать к завтраку на низком и узком, на скамью похожем столике.

— Ты не ешь, — строго сказала старуха Володе.

Тот удивленно улыбнулся, посмотрел на Тимофея, который слегка кивнул — подчиняйся, мол, не пожалеешь.

Сильно разогреться массе Тарзаниха не дала. Плеснула совсем немного, только чтобы дно прикрыть, в стакан.

— Водка есть?

Володя молча протянул флягу.

Старуха долила стакан до половины. Масса растворилась в водке, придав ей неприятный мутно-бурый цвет. Тарзаниха трижды перекрестила стакан.

— Пей.

— А что это? — опять улыбнулся Володя.

— Пей-пей,

не отравят, — успокоил его Тимофей, а сам подумал, что этот человек, чужой ему, все же очень приятен своей простотой в общении, доверчивостью.

Володя сделал глоток и остановился.

— Фу, какая гадость…

— Пей, — строго, почти сурово бросила старуха и зашептала непонятные слова. Володя посмотрел на нее с удивлением и любопытством, опять улыбнулся, словно сказал этим, что подчиняется, что дает собой играть, как взрослый дает играть собой ребенку, и быстро выпил.

— Фу, будто клей канцелярский…

— Вот, когда пойдешь, узнаешь, что это за клей, — почти обиделась старуха.

— А что там? — Володя показал на плошку с остатками бурой массы.

— Хозяина желчь, Хозяина кровь, травы, коренья, орехи. Выпил — силу Хозяина взял.

— Это медведя, что ли?

— Хозяина.

Глава третья

Они шли уже несколько часов.

— Знал бы, чем старуха меня поить собралась, в жизни бы пить не стал, — говорил Володя на ходу. — А вот выпил не зная, и, черт возьми, ни ноги не болят, ни усталости не чувствую. Надо же! Народная, как говорится, медицина…

— Колдунья… — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Тимофей не оборачиваясь.

— Колдунья… — удивленно согласился Володя.

Тимофей разговора не поддерживал, только чаще обычного посматривал по сторонам. Что-то непонятное творилось в тайге, и он по многим приметам, городскому человеку непонятным, чувствовал это.

Трижды они пересекли следы лося, и будь Тимофей сейчас один, не торопись по делу, не знай, что где-то рядом бродит инспектор, обязательно пошел бы по следу, убил бы зверя.

Заячьих следов, совсем свежих, было не счесть. Дважды вдалеке за сугробами промелькнули даже заячьи уши. Это тоже беспокоило. Хоть и не чувствовалось в последние годы в зайцах недостатка, но чтобы сразу столько — столбовой дорогой шли — Тимофею видеть не приходилось.

И следы других зверей, словно все живое бежало без оглядки поперек их пути, попадались часто. Даже одинокий волк — бродяга, хромой, как видно по поступи, — пробежал. И не по следу шел, а сам удирал от неведомой опасности. Торопился, приволакивая ногу.

Будь сейчас лето, Тимофей погрешил бы на пожар. Сам бы постарался уйти подальше, к речному берегу. Но вокруг снег, зима, мороз… Нет, это не пожар.

А звери все бежали. Бежали и вчера — следы успели уже застыть, и сегодня.

— Да, пострелять здесь — раздолье… — продолжал беззаботно болтать Володя, не замечая беспокойства спутника, идущего впереди.

От старухиного пойла он, похоже, чувствовал силищу небывалую и не боялся разговаривать на быстром ходу, не боялся сбить дыхание.