Глазами, полными любви
Шрифт:
Туманный взор новорожденной блуждал в пространстве, будто пытаясь сообразить: «Где я, что я?», выбившиеся из пеленки руки отчаянно молотили воздух. Собравшиеся единодушно решили: ребенок – что надо! Наиболее подхалимажные элементы тут же нашли сходство малышки с отцом семейства Алексеем Михайловичем. Довольно скупая на эмоции маман тревожилась лишь об одном – чтобы девочку в этой суматохе случайно не повредили.
С появлением маленького ребенка в доме прибавилось забот и хлопот. Бабушка Оля, погостив в семье некоторое время, отправилась к себе, где ее ожидал оставленный без присмотра
На плечи находившейся в декретном отпуске Зои Максимовны помимо ухода за ребенком легла забота о двух других дочерях, домашней живности, посадке огорода «и протчая и протчая». Чего стоила одна только стирка белья на пять человек при отсутствии в доме горячей воды! Холодная хоть и текла из крана, но по причине ржавого цвета больше годилась для окраски белья в коричневый цвет, нежели для его отстирывания. Пока в доме не появилась примитивная стиральная машина «Белка», мать стирала белье вручную в большой цинковой ванне, затем кипятила все светлое с отбеливателем в огромных металлических чугунах.
Захватывающим дух приключением становился обычный поход в баню. Общественная одноэтажная мыльня, принимавшая в свои чадящие недра поочередно всех жителей поселка – женщин и мужчин по разным дням, – находилась от дома через несколько улиц. Летом до нее добирались легко; с наступлением весенне-осенней распутицы дотащиться до бани по великим грязям становилось большой проблемой.
С утра ходить в храм чистоты не имело смысла по причине собачьего холода в помещениях. Основной процесс помывки осуществлялся вечером. В небольшую раздевалку и чуть более просторное помывочное отделение в женский банный день набивалось под завязку голых теток, разновозрастных и разнополых детей, старух с обвисшими животами и грудями. От каменного пола по ногам тянуло ледяным холодом, чуть теплее становилось на уровне груди и совсем жарко – голове. По настоящему погреться удавалось лишь в парной, хотя сырой горячий пар больше обжигал кожу, чем способствовал прогреву организма.
На каменных лавках едва удерживались металлические тазики-шайки, норовящие то и дело соскользнуть вниз. И уж верхом сноровки требовалось обладать каждому, кто хотел налить воды в шайку. С краном для холодной еще кое-как справлялись, но с горячей водой приходилось держать ухо востро. В огромном баке находился крутой кипяток. Стоило ненароком чуть сильней повернуть вентиль, как тут же из огромного кранового носа с шумом и фырканьем вырывалась тугая обжигающая струя, грозящая уничтожить все вокруг.
В такой экстремальной обстановке матери семейства приходилось мыться самой, мыть двух, а позже трех девиц, промывать им длинные волосы и при этом умудриться никого не заморозить и не простудить. Самым «прикольным» становилось возвращение с помывки поздним осенним вечером. В полной темноте, гуськом, цепляясь друг за друга, семейная бригада, как истомленная в боях пехота, по сантиметрам продвигалась к дому через огромные валы грязи, пытаясь нащупать почву под ногами и не зарюхаться по уши в лужу.
Стойко
Особенно мать почему-то не жаловала журналистов. Пишущую братию, выспренно воспевавшую достижения страны, она, как уже сказано, именовала не иначе как «чесунами». Читая рубрику «Газета выступила, что сделано?», непримиримая учительница биологии обычно говорила:
– Ну вот, приехал журналист на ферму, написал статью, и коровы сразу стали больше молока давать. Давайте к каждой ферме приставим по корреспонденту – и порядок, молоком зальемся! Я тогда и свою корову продам. Зачем мне с ней мучиться?
Если при этих словах рядом оказывался Алексей Михайлович, он или молчал, темнея лицом, или беспомощно говорил:
– Ну, зачем ты так, мать? Ведь жизнь лучше становится…
– Ну да, – парировала Зоя Максимовна, – ты в магазине давно был? Что ты там кроме черствых пряников и килек в томате видел?
Особенно острыми стали ее выпады, когда начались очереди за хлебом. Его давали не больше двух булок в одни руки. Эти очереди ознаменовали собой закат хрущевской эпохи. Натка в то время училась в третьем классе, и в число ее прочих домашних обязанностей входило обеспечение семьи хлебом.
Сразу после уроков, подзаправившись дома нехитрой снедью, с толпой таких же ребятишек ученица мчалась к сельмагу, занимала очередь и ждала привоза хлеба, который нередко случался лишь к вечеру. Ребятне такое времяпровождение нравилось – вроде как при деле, и в то же время есть возможность увильнуть от других, более скучных домашних дел. В первую очередь, само собой, от приготовления уроков. То, что уроки придется делать все равно, никого не волновало. Ведь это будет потом! Пока же предоставлялась возможность весело погоняться друг за другом, понаблюдать за сварой воробьев, схватившихся друг с другом из-за хлебной крошки.
Поскольку в поселке все всех знали, очередь занимали друг за другом, без всякого письменного фиксирования номеров на руке, бумажке или ином носителе информации. Попробовал бы кто пробиться вне очереди сквозь поселковых баб! Самые суровые мужики не решались приблизиться к прилавку за желанной поллитровкой. Продавщицу тогда растащили бы на запчасти. Пока детвора резвилась на примагазинном пятачке утоптанного снега или грязи (в зависимости от сезона), измученные жизнью и невзгодами обозленные тетки бурно выплескивали друг на друга отрицательные эмоции. Ругали своих никчемных мужиков, бестолковых детей, начальство. Причем не какое-то конкретное, а поголовно всех «конторских», которые, по мнению собравшегося у магазина люда, слаще ели и мягче спали.