Гленнкилл
Шрифт:
Когда Отелло вышел, две тени побежали с ним рядом, а одна, длинная бледная, — впереди него. Но ночные птицы на деревьях отметили что-то странное, что совершенно не отвечало симметрии света и тени. Потому что там была еще одна, четвертая тень, на некотором расстоянии следовавшая за Отелло. Косматая тень с длинными витыми рогами.
Спокойные, как облака, паслись они на лугу на рассвете. А над дольменом еще витала ночь, еще звезды — бледные глаза умерших не исчезли с неба. Он знал, что дольмен — это символ смерти и в вагончике
По ту сторону дольмена паслась юность, его собственная, с сильными ногами и бурлящей радостью внутри, но такая глупая, что могла и задеть кого-то своей радостью. С той стороны дольмена был луг, которого никогда уже не будет, не может быть, потому что это прошлое, путь обратно. Он искал его по всему миру. Под гладкими камнями, в глазах ночных птиц и в тихой заводи прудов. Но там он видел только себя, и ему быстро наскучила эта компания — раз уж он не может найти это обратно. А оно сидело у него на загривке и смеялось. Неудивительно, что он нигде не мог его отыскать. Обратно — это путь. Он все время таскал его с собой.
Путь обратно всегда важнее. Так говорила листва. И ей нужно верить, этой пахнущей, дышащей шкуре мира, даже если она растет у дороги, спасаясь от увядания. Но когда воздух после холодного тумана уже не освежает, а значит, когда наступает время улетать ласточкам и дни становятся короткими — осень все же приходит на землю. Листва права. И даже когда ласточкам пора улетать, шепот ее слышен из-за изгороди: шепчут остролистные падубы, и ненасытные плющи в подлеске, и маленькие сосенки, и собственная душа — путь обратно всегда важнее. И ласточки возвращаются вместе с листвой. Он верил им всем. Он верил и воронам, которые очищали его спину от паразитов, не трогая, однако, загривок. Черные крылья на спине, скрипучий голос, блестящие глаза…
Теперь путь свернулся, как мокрица, превратившись в один-единственный шаг. Всего шаг до того места, где паслись они, похожие на облачка зимнего дыхания, теплые и живые. А он, с гневной душой и множеством ран под шерстью, видел под ними бездну. Теперь она здесь. Кто определяет судьбу? Джордж мог лучше всякой овчарки собирать и разделять. Джордж сумел бы возвратить всех туда, в обратно. Но Джордж заглянул слишком глубоко под дольмен. И он видел его. И видел, что шерсть на его брюхе обвисла. Но рога были витые, как извилистый путь.
А сейчас он стоит. И боится сделать всего один шаг, один-единственный шаг. Хватит выть на луну, как это делают втайне его вороны, когда думают, что он не замечает. Нет моста, по которому он пройдет это короткое расстояние в один шаг, нет брода, нет мели в воде. Захлебнуться на последнем шаге — этого он не ожидал. Его рога, как штопоры, вкручивались в тающую темноту ночи. И все же, все же… Есть брод, есть мост! Его можно создать с помощью слов, старых слов, с любовью хранимых в душе долгие, долгие годы, придуманных как волшебные заклинания. Как они нужны ему сейчас! Но дороги, по которым он шел, были такими путаными и узкими, что он
День тихо переплывал море. Белый день его прогонит, как прогоняли его четыре прошедших дня. Наступил пятый. Пятый день был днем возвращения в обратно. Он колебался.
12. Урожай на лугу
Мисс Мапл проснулась раньше всех. Она вообще не могла понять, спала ли она. Что-то не давало ей покоя. Воспоминание о сне? У нее было ощущение, что в воздухе снова повис этот запах, запах чужака.
«Овцы Габриэля», — подумала Мисс Мапл. Но в тот же миг поняла, что этого не может быть. Узнать овец Габриэля было просто, запах у них однородный, скучный.
Потом в утреннем тумане она увидела силуэт Ричфилда. На Месте Джорджа. На какой-то миг ей показалось, что он мертв. Нет, не потому, что он стоял неподвижно — у старых баранов это обычное дело. А из-за птиц. На спине у Ричфилда сидели три вороны. А какой живой баран позволит воронам использовать себя в качестве насеста? Уж точно не Сэр Ричфилд. Одна из ворон расправила крылья и хрипло каркнула. Со стороны казалось, что у Ричфилда вдруг выросли короткие черные крылья. Мисс Мапл почувствовала, как шерсть у нее встала дыбом.
Внезапно она ощутила за спиной движение. Она развернулась, подпрыгнув на всех четырех ногах, как умеет только ягненок или очень испуганная овца. Из тумана к ней выходил… Сэр Ричфилд. И на Месте Джорджа тоже стоял Сэр Ричфилд. Мисс Мапл в ужасе попятилась.
Оба барана стояли теперь друг против друга. Как будто фигура Ричфилда отражалась в луже. Только без черных птиц. Мапл вспомнила сказку, в которой говорилось, что у мертвых нет отражения. Бараны, опустив рога, медленно, в одном темпе сближались. Мапл гадала, кто из них настоящий Ричфилд, а кто — его отражение. Рога столкнулись, издав звонкий звук. Оба барана подняли головы.
— Я решился, — сказал Ричфилд с воронами.
— Ты решился, — подтвердил Ричфилд без ворон.
Вид у него был растерянный.
— Овца не может покидать стадо, — проблеял он. — Джордж вернулся и пах смертью.
Он смущенно покрутил головой.
— Если б я только держал язык за зубами, такая глупость…
И Сэр Ричфилд торопливо поскакал к уступу. Второй Ричфилд остался на месте и смотрел на него почти с нежностью. Как по команде три вороны одновременно поднялись в воздух, и на лугу снова был только один Ричфилд. Косматый, пахнущий как целое стадо полуовец.
Мисс Мапл с волнением смотрела на Сэра Ричфилда, который с отрешенным видом взбирался на скалу. Она повернулась и поскакала за ним.
Обычно Клауд и Моппл утром первыми выходили на луг. Моппл — потому что голод у него просыпался раньше, чем у остальных, Клауд — потому что считала, что утренний воздух полезен для шерсти.
«Вы что думаете, я от природы такая пушистая?» — любила покрасоваться она. «Да-а-а», — отвечали ей ягнята и овцы, которым еще не надоело хвастовство Клауд.