Глиф
Шрифт:
Vexierbild
БАРТ: Ты помнишь, как на прилавках впервые появились эти войлочные фломастеры? Мне так не терпелось купить себе такой и опробовать. Их тоже выпускали японцы, и если онистанут ими писать…
ХЕРСТОН: [226] Я тогда уже умерла. Но, впрочем, кому это интересно?
БАРТ: Разве не понимаешь? Я говорю об акте написания. Сам жест настолько важен для смысла, тебе не кажется? Ведь даже то, где я сижу во время письма, влияет на значение.
226
Зора Нил Херстон(1891–1960) – американская писательница,
ХЕРСТОН: Чем ты обкурился?
БАРТ: Я даже наблюдал «биковский [227] стиль» письма, как я его называю. Ты видела этих людей – строчат слово за словом, без остановки.
ХЕРСТОН (кивая):Случалось видеть, конечно.
БАРТ: В конце концов фломастер я выбросил, потому что кончик очень быстро истрепался. Теперь вернулся – и, думаю, навсегда – к самым тонким авторучкам. Гладкое письмо, какое я люблю, без них немыслимо. А ты чем пользуешься?
227
От названия шариковых ручек «Бик».
ХЕРСТОН: Заточенная кость и кровь.
эксусай
Неожиданно из Малыша Ральфая превратился в Тайного агента обороны 1369. Вместо детской кровати в своей безвкусной комнатушке я теперь спал на койке в стерильной камере восемь на восемь футов с унитазом, рассчитанным на мою попку, и охранником за решетчатой дверью. Мальчик подрастал. Романов Ральфу больше не выдавали – только сухие технические журналы и пособия по обороне. Больше никаких прогулок по парку, лишь конвоируемые шествия по спортплощадке: за ручку с охранником до дальнего баскетбольного кольца и обратно. Во дворе по неизвестным мне причинам были и взрослые, одетые так же, как я. Не знаю – тоже ТАО или насильники и убийцы. С мощной мускулатурой и татуировками. Охранник не давал им со мной разговаривать, но некоторые кричали: «Эй, смотрите, молодое мясо!», «На чем попался?» и «За что сидишь? Отнял конфету у другого ребенка?» Наконец, на третий день, я остановился и палочкой начертил на бейсбольном поле, на холме подающего:
Я спокойно могу пролезть между прутьями камеры в предрассветные часы.
Подпись: Картонная фигурка Майк.
Почему я здесь?
Это я спросил у дядюшки Неда, когда он наконец пришел меня проведать.
– Просто мы хотим тебя уберечь, мальчик, – сказал дядюшка Нед. – Ты должен знать: в мире есть силы, которые на что только не пойдут, чтобы тебя сграбастать. Поверь мне, это для твоего же блага.
Но ведь это тюрьма?
– Не просто тюрьма, Ральф. Это высокотехнологичное, суперсовременное сооружение строжайшего режима, где самым страшным и безжалостным отбросам общества суждено провести остаток своих, будем надеяться, коротких жизней. Да что там – даже у меня мурашки по коже от этого места.
Дайте мне романов.
– Не получится. Ты должен быть всегда готов к любой миссии, которая придет мне в голову. Так что читай учебники.
Я хочу увидеть маму.
– Боюсь, что Нанну перевели на другое место.
Мою настоящую маму.
Дядюшка Нед взглянул на меня, как на сумасшедшего, словно понятия не имел, о чем я говорю.
– В общем, прочитаешь эти журналы – принесу еще. – Он встал и посмотрел на меня. – Да ты тут, я вижу, как сорняк растешь. – И, повернувшись к двери: – Охрана, выпустите меня из этой выгребной ямы, задохнуться можно.
umstande
При ограниченном прошлом в настоящем немного смысла. По крайней мере, так внушали мне книги. Я думаю, что хотя бы качественно моего опыта хватило бы на любую, сколь угодно долгую, жизнь. Мне недоставало количества, но, пожалуй (и даже
Не могли бы вы мне помочь, пожалуйста?
Я соскучился по маме.
Охранник прочел записку и впервые взглянул мне прямо в лицо. Он спрятал книгу в задний карман брюк, как всегда делал перед нашими прогулками по двору, затем приложил палец к сжатым губам.
Я кивнул и стал смотреть, как он открывает мою камеру. Он вошел, завернул меня в одеяло, взял под мышку и вышел из блока. Помахал охраннику за столом у двери, а в раздевалке засунул меня в спортивную сумку со своими вонючими носками и грязными рубашками. Вынес меня на улицу и бросил в машину, которая зажужжала, когда заводилась, – судя по техническим книгам, такой звук выдает неисправность водяного насоса. Ухитрившись слегка расстегнуть молнию сумки, я смог дышать и выглянуть наружу. Я снова был на заднем сиденье и не видел ничего, кроме кусочка ярко-синего неба в окне и затылка моего стража. На зеркале заднего вида висел зеленый силуэт дерева и белое распятие. Ехали мы быстро. Это было ясно по тому, как машина проходила повороты; и казалось, что, переваривая свой поступок, он вел все быстрее и нервознее.
оотека
Мне пришло в голову, что для говорящих в идее беззвучной беседы с самим собой нет ничего странного, я же не видел в ней особого смысла. Не могу сказать, как я внутренне выражал свое мышление, если хотя бы в этом есть какой-то смысл, но никакой внутренний голос никакого внутреннего уха не искал. Само понятие внутреннего голоса и внутреннего слушателя поднимает вопрос пространственной ориентации. Действительно, если между ними нет пространства, то они едины, и не имеет смысла представлять одно из них как обратную функцию другого. Я ничего не говорил самому себе, разумеется. Но я и не думал самому себе. [228] Я думаю, думал, думывал. У меня не было голоса, и Гуссерль наверняка предположил бы, что я не могу обладать сознанием; насколько мне известно, так и есть. Для Гуссерля я бы все время жил с разрывом между означающим (мной) и означаемым (той чепухой, которую я думаю), поскольку я не говорил, а писал, а этот жест как-то отдален от меня. Становился ли я от этого туманнее или прозрачнее, оказывался ли ближе к своим идеям и своему «я» или дальше – я не знал.
228
Противоположностью будет «думать кому-то другому». Возможно, при обсуждении телепатии это кажется бессмысленным, но тут, как говорят философы,особый случай. – Прим. автора.
Сколько длится воспоминание? [229]
пробирки 1…6
Охранника звали Маурисио – это выяснилось, когда он вошел в дом, а жена подбежала и сказала:
– Маурисио!
Я все еще был в вонючей сумке. Тогда он вытащил меня наружу, и она снова сказала:
– Маурисио!
Обе реплики являлись законченными предложениями и не имели ничего общего.
229
Спасибо, мистер Келли. – Прим. автора.