Глобализация: повторение пройденного. Неопределенное будущее глобального капитализма

Линдси Бринк

Фабианский памфлетист и драматург Джордж Бернард Шоу придерживался тех же взглядов. Вработе «Фабианство и фискальный вопрос» он писал, что если протекционизм означает «продуманное вмешательство государства в торговлю» и «подчинение коммерческого предприятия национальным целям, то социализм ему не враг». Напротив, утверждал Шоу, социализм следует считать «ультрапротекционизмом» {104} . А в Германии государственные социалисты развернули яростную атаку на свободу торговли, что было частью большой кампании против laissez faire и «манчестерства».

104

Цит. по: Bernard Semmel, Imperialism and Social Reform: English Social-Imperial Thought 1895-1914 (London: George Allen & Unwin Ltd., 1960), 130.

Нужно признать, что многие сторонники централизации, особенно из числа левых, противились протекционистской логике разделяемой ими позиции. Свобода торговли взывала к интернационализму; к тому же

политика низких таможенных тарифов обычно ассоциировалась с дешевым хлебом, а потому считалось, что она выгодна рабочему классу (как изменились времена!). Но энергия централизации была сильнее традиций и классовых интересов. В итоге судьбы коллективизма и протекционизма слились. В середине XIX в. просвещенные люди почти единодушно были сторонниками свободы торговли; к концу столетия протекционизм опять стал интеллектуально респектабельным.

После восстановления респектабельности протекционизма начался заметный откат от принципов свободной торговли на практике. В Германии прорыв произошел в 1879 г. с принятием бисмарковского «стального и ржаного» тарифа. Во Франции тариф Мелина поднял пошлины на сельскохозяйственные товары на 10–15 %, а на промышленные – более чем на 25 %. В 1880-е – 1890-е гг. ставки таможенных пошлин выросли также в Швеции, Италии и Испании. В США импортные пошлины были повышены во время Гражданской войны и оставались высокими до конца столетия; они дополнительно выросли в 1890 г. с принятием закона Маккинли. В Латинской Америке импортные пошлины постепенно повышались в последней четверти XIX в. В России пошлины всегда были чрезвычайно высокими и никогда не снижались {105} .

105

O'Rourke and Williamson, Globalization and History, 95–96, 116–117.

Однако не следует переоценивать прямого воздействия возродившегося протекционизма на новую мировую экономику. Средние ставки таможенных тарифов выросли, но накануне Первой мировой войны были еще сравнительно умеренными: менее 10 % во Франции, Германии и Великобритании; 10-20 % в Италии; 20-30 % в США; 20-40 % в России и Латинской Америке. При этом таких нетарифных барьеров, как квоты или валютный контроль, еще практически не существовало {106} . Протекционистские меры замедляли ход глобализации (и закрывали ей доступ в некоторые регионы и сектора промышленности), но не могли остановить ее полностью. Несмотря на препятствия, интернационализация экономической жизни успешно продолжалась в период перед Первой мировой войной.

106

Jeffrey D. Sachs and Andrew Warner, «Economic Reform and the Process of Globalization,» Brookings Papers on Economic Activity 1, 6-7, n. 6.

Тем не менее продвижение в сторону протекционизма создало в международных отношениях атмосферу напряженности и конфликта. В утопии Беллами национальные плановики каким-то образом умудряются регулировать импорт и экспорт, не вызывая ни малейшего недовольства за рубежом. Но в реальности торговые ограничения неизбежно восстанавливают страны друг против друга. Когда из-за вмешательства правительства граждане одной страны лишаются возможности вести дела с гражданами других стран, нужно быть готовым к тому, что это вызовет раздражение за рубежом. Ведь в конечном счете это ведет к снижению уровня благосостояния в других странах. Высокие таможенные тарифы в одной стране душат экспортную промышленность других стран, а эмбарго лишает их необходимого сырья, промышленных товаров и капитала. Если зависимость от иностранных товаров или рынков достаточно велика, торговые ограничения могут стать вопросом жизни и смерти.

Влияние торговых барьеров на международные отношения огромно. В мире свободной торговли граждане одной страны могут использовать преимущества более широкого разделения труда с помощью мирной торговли. Но в мире с жесткими торговыми ограничениями подобные преимущества можно получить только посредством войны – силой ограничив суверенитет страны, отказывающей в доступе к нужным продуктам или рынкам. Свобода торговли делает войну экономически невыгодной; далеко зашедший протекционизм делает войну выгодной {107} .

107

Как пишет Лайонел Роббинс: «Когда территория страны рассматривается как частная собственность государства и ее рынки доступны только ее гражданам, а ресурсы могут разрабатываться только национальным трудом и капиталом, тогда территориальные владения значат чрезвычайно много….Претензия на место под солнцем перестает быть пустым фанфаронством. Она обращается в зловещее выражение настоятельной и неотложной нужды….Если у лидеров голодного народа есть основания заявить: «Ваша бедность – это результат их политики. Ваши лишения есть результат того, что собственность сконцентрирована у них», – тогда возникает серьезный риск войны. Существует реальная опасность того, что «неимущие» соединятся, чтобы грабить «имущих»… В либеральном мире утверждение, что главные причины войн лежат в экономике, – это злобный вымысел. Независимое национальное планирование создает условия, делающие эту теорию истинной». Robbins, Economic Planning and International Order, 94–96 (курсив в оригинале).

В конце XIX в. мрачные перспективы были уже достаточно ясны. Никогда прежде потенциал международной специализации в деле создания богатства не был столь высок, причем благодаря непрерывному

потоку технологических достижений он с каждым днем увеличивался. Однако в это же время страны начали закрывать свои границы. Хотя уровень протекционизма был еще сравнительно терпимым, все почему-то были уверены, что торговые барьеры будут только расти. Гораздо хуже было то, что в безумной имперской гонке за захват новых территорий великие державы быстро укрепляли политический контроль над периферией. Казалось, что мир раскалывается на большие имперские блоки, более или менее изолированные друг от друга. Создавалось впечатление, что страны, контролирующие эти блоки, обретут высшую власть, а те, чья территория недостаточна для процветания в условиях изоляции, будут обречены {108} .

108

Позвольте внести ясность. Я не считаю, что довольно умеренная протекционистская политика предвоенных десятилетий была решающим фактором взрыва взаимной враждебности. Критически важным, однако, было изменение общих представлений о вероятном будущем курсе международных экономических отношений. До 1870-х гг. доминировала тенденция поступательной либерализации, а в течение этого рубежного десятилетия общий тренд изменился на противоположный. Поэтому ожидания, что торговые барьеры будут расти и впредь, были вполне обоснованны, и такие ожидания стали в Европе общепринятыми. Одновременная погоня всех ведущих держав за колониальными владениями делала правдоподобным предположение, что возникающий мировой порядок будет образован соперничающими автаркическими блоками. Историк Вольфганг Моммзен писал о настроениях в Германии: «В последнее десятилетие перед 1914 г. многие журналисты, ученые, а также некоторые промышленники начали опасаться, что система практически беспрепятственной мировой торговли, которая установилась после 1860-х гг. и которая, вообще говоря, хорошо функционировала, несмотря на протекционистскую политику некоторых стран, просуществует недолго. Они предвидели разделение мира на сферы экономического влияния, каждая из которых будет более или менее ограждена с помощью высоких пошлин от внешней конкуренции» [Wolfgang J. Mommsen, Imperial Germany 1867-1918: Politics, Culture, and Society in an Authoritarian State, trans. Richard Deveson (New York: Arnold, 1997), 91]. Это мировоззрение было сильным стимулом для гонки вооружений и роста милитаризма, которые в конечном итоге и привели к войне.

В этих условиях кобденовский космополитизм выглядел безнадежно устаревшим. Расширение возможностей охватившего всю планету разделения труда вело не к эпохе мира, а, напротив, толкало страны к неизбежному и кровавому конфликту. Что вызвало столь чудовищный поворот событий? Ожидание того, что страны исходя из своих интересов закроют свои экономики для внешнего мира. А что питало эти ожидания? Растущее убеждение, что национальное экономическое планирование – это веяние будущего. Таким образом, стремление к централизации трансформировало наследие промышленной революции – из мира, свободного от войн, в мир войны. Будет вполне уместно назвать эту трансформацию промышленной контрреволюцией в международных делах {109} .

109

Можно объявить натяжкой противопоставление либерального периода космополитического мира и последующего коллективистского периода роста международной напряженности (кульминацией которой стала Первая мировая война). В конце концов, и в период, считающийся либеральным, европейские войны были довольно обычны, например Крымская война (1853–1856), франко-австрийская война (1858–1860), прусско-датская война (1864), австро-прусская война (1866) и франко-прусская война (1870 – 1871). Приходится признать, что даже в период своего расцвета принципы либерализма слишком часто нарушались как во внутренней, так и во внешней политике. Этот факт, однако, не должен скрывать полную трансформацию международной политики, которая случилась после 1880-х гг. До этого люди, выступавшие под знаменем реформ и прогресса, стремились к миру с постепенно исчезающими причинами войн. После этого рубежа люди, влиявшие на формирование общественного мнения, уже маршировали в прямо противоположном направлении – к миру, все сильнее раздираемому непримиримыми и нескончаемыми конфликтами. До этого политические лидеры были стеснены антивоенными настроениями, по крайней мере до определенной степени. После этого националистические настроения все сильнее толкали их к провокационным действиям, которых они в противном случае, возможно, и не стали бы предпринимать. Вот сухой остаток: с 1815 по 1914 г. общеевропейских войн не было, в отличие от того, что происходило в XVII–XVIII вв., и особенно в противоположность истории XX в. То, что это относительно мирное столетие совпало с эпохой подъема и упадка либерального мировоззрения, отнюдь не случайное стечение обстоятельств.

Таким образом, промышленная контрреволюция обеспечила интеллектуальное обоснование для агрессивного национализма, империализма и милитаризма – для тех сил, которые в конечном итоге и привели к Первой мировой войне. Но связь между централизацией и силами разрушения глубже любых рациональных соображений. Как я пытался показать выше, вера в централизованный контроль выросла из глубинных импульсов – из глубокого чувства дезориентации, возникшего вследствие того, что все традиционные истины пасторальной цивилизации подверглись сомнению. Призывы к централизованному планированию были ответом на эту дезориентацию, потому что обещали с помощью политических действий восстановить сплоченность деревенской, общинной, жизни. Придерживаясь реакционных по своей сути ценностей, промышленная контрреволюция воспользовалась перспективами науки и технологии. Утверждая, что логика индустриализации требует централизации экономической власти, промышленная контрреволюция умудрилась оседлать разом и прогресс, и ностальгию по прошлому. Иными словами, она предложила иллюзорную программу «назад в будущее».

Конец ознакомительного фрагмента.