Глобус 1976
Шрифт:
— Ну, попробуем!
Мы насадили несколько ломтиков на сучья. Поутру булка исчезла.
— Ты полагаешь, что белки слопали? — неуверенно спросил я.
— Но ведь кто-то съел!! — закричала Тошка радостно. — Значит, кому-то нужна булка! Ты знаешь
что, ты каждый день вешай!
Этим делом стоит лишь заняться, потом не отступишь. Уже без Тош-ки я развешивал на сучьях
булку, насыпал в кормушку пшено и семечки. Я не мог равнодушно видеть, как вся эта птичья братия
сидит на
единственный спаситель и единственная надежда в эту окаянно-холодную зиму.
У меня в доме тепло, я открывал днем форточки, и синицы усаживались на них рядочками —
грелись. Одна залетела в комнату, пристроилась на шкафу. Втянула головку, распушилась, стала
кругленьким шариком, из которого только хвостик торчал.
— Спит! — ликующим шепотом объявила Тошка и стала ходить на цыпочках.
Пушистый шарик покачивался, дрожал хвостик. Потом я услышал как бы легкий вздох и стук мяг-
кий. .. Синица лежала на полу и не шевелилась уже. Я ее поднял, невесомую и бесплотную; одни ко-
сточки были под перьями, тонкие косточки, как спички.
— Ну почему, почему?! — кричала Тошка, притопывая ногой.
Откуда я знал — почему.
— Наверное, поздно узнала про нашу кормушку, — сказал я.
Тошка теперь пересчитывала синиц. Если приглядеться, то они совершенно разные — и воробьи, и
синицы, и поползни. У каждого свое выражение и свой характер. Они непохожие, как люди. И, может
быть, как раз думают, что все люди — на одно лицо. Впрочем, нет, не думают. Они тоже разбираются.
Были у Тошки две самые любимые синички-гаички. Они до того малы, что кажутся ненастоящими.
Просто пушистые пуговки. Сознавая свою малость, они никогда не дерутся, не нахальничают. Они не
могут быть победителями. Наверное, Тошка и любила их из-за этого.
Гаичкам Тошка привозила кусочек сливочного масла. И до чего же хорошо было смотреть, как
Тошка их кормит, — самый маленький человек в доме и самые маленькие пичуги. А радость у них
общая...
Наконец дни посветлели, чуть потеплело. И тогда вокруг нашего деревянного дома засвистело,
зажурчало, затенькало. Песни на земле, на кустах, на яблонях, на вершинах сосен — казалось, весь
воздух звенит и поет. Соседи мои удивлялись: почему птичье пение только на одном краю деревни? А
мы с Тошкой только перемигивались.
Две наши гаички поселились в дуплянке напротив крыльца. Таскали клочки собачьей шерсти,
травинки. Потом все реже и реже прилетали кормиться: некогда, надо сидеть в гнезде. Ну, что ж, вот и
у них, у малых и беззащитных, будут птенцы. Сами выжили и детей вырастят.
— Есть на свете справедливость! — говорил
Мы не ждали беды. А она пришла, совсем неожиданно — однажды мы увидели белку, быстро уди-
равшую от дуплянки. А внизу, под деревом, валялась тонюсенькая яичная скорлупа.
Тошка, конечно, заплакала. Я попробовал ей объяснить, что так бывает. Белки хоть и маленькие, но
хищницы. Если доберутся до птичьего гнезда, то разорят. Ничего не поделаешь, так уж на свете
устроено. И мы с Тошкой тоже виноваты, надо было исхитриться и как-то защитить дуплянку.
— В другой раз этого не будет, — сказал я. — Обещаю. А синички твои новое гнездо совьют. И
все-таки выведут птенцов, слышишь?
Но Тошка ревела взахлеб. Не желала она признавать, что жизнь так устроена. Не соглашалась она
с этим мириться, и не радовали ее мои обещания.
А я думал, поглядывая на нее, что вот так, незаметно для нас, взрослых, маленький человечек Тош-
ка, Тося, Антонина становится человеком. Мы не очень старались ее воспитывать. А она все-таки
взяла то доброе, что находила в окружающих людях, и что-то главное поняла без наставлений. И
сейчас она требует от окружающего мира больше, нежели мы требуем.
И еще я подумал, что Тошкины слезы — это лишь начало больших человеческих забот и тревог.
Она об этом еще не знает.
Петр Сигунов
И РАЗ.. И ДВА..
Мы поднялись наутро, как обычно, с робкими, дремотно-алыми лучами солнца. Лишь непробудный
соня Саша Валынов не обратил ни малейшего внимания на призывный малиновый звон медной кастрюли
— условный сигнал кашевара «Подъем!» А когда мы стали будить его хором, он обозвал всех полуночны-
ми ведьмами и забился в самую глубину спального мешка, откуда невозможно было вытащить его даже за
волосы.
Я позвал на помощь Рыжова. Мы бережно положили на руки черную парусиновую колыбель-куколку, в
которой, как личинка бабочки, почивал «младенец», и, стараясь не спотыкаться, осторожно понесли
сверток к реке. Румяный белобрысый «мальчонка», закутанный точно в пеленки, тонюсенько, журчливо
посапывал во сне.
Взобравшись на валун, стоящий у глубокой заводи, мы вытряхнули неженку прямо в ледяную колы-
бель.
Валынов, не успев даже охнуть и дрыгнуть ногами, столбиком пошел ко дну.
Мы ждали, что, всплыв, Саша обязательно начнет ругаться, а он замотал смешливо головой, фыркнул
по-моржиному, причем струистые брызги полетели сразу из ноздрей и изо рта, перемахнул саженками
через весь Тынеп, нырнул раз пять селезнем и, повернув к нам, бодро, миролюбиво вылез на берег.