Глоток Шираза
Шрифт:
– Знаешь, почему женщинам не дается эпический жанр? – Лиза запахивает халат, расчесывает мокрые волосы, сушит феном.
– Ты уходишь?
– Да. Вместе с тобой.
– Куда?
– Секрет.
Лиза надевает на Соню дубленку, застегивает шапку под подбородком. Они одного роста, одной комплекции, разве что Соня шире в груди, что
Соня ухватывается за Лизину руку. Ступеньки или неровности почвы Лиза предупреждает замедлением шага, так что, когда они вместе, подъемы и спуски преодолеваются легко.
– Так что у нас с эпическим жанром?
– Ежемесячные перепады настроений. Да еще и внутри цикла делим на три: перед менструацией – депрессия, после – эйфория, посредине – равновесие. Наибольший шанс забеременеть. Природа заботится.
– Ничего, Лизуся, шансом на эпос воспользуется бесполая старость. Или ты все еще собираешься дописать роман за Музиля?
– Нет, теперь за Кафку. «Замок» перспективней.
– По-моему, его уже дописала одна персона, женского пола, кстати.
– Кто?
– История, моя дорогая.
У метро «Молодежная» они садятся в автобус. Лиза занимает их любимое «тепленькое местечко» над полукружьем колеса, пропускает Соню к окну.
– Почему бы тебе не воспользоваться предложением Стива? – Соня кладет голову на Лизино плечо. – Вот бы мы зажили!
Кто бы тогда ездил к профессору? Нет, это, конечно, не аргумент. Везде найдется кто-то, кому ты можешь пригодиться. Лучше не думать об этом, когда Соня рядом, не справлять тризну преждевременно. Завещание, написанное дважды, – признак графомании.
– Знаешь, в чем разница между графоманом и неграфоманом? Тот, кто пишет по четыре письма на дню любимой девушке, – настоящий писатель, а тот, кто пишет любимой девушке письма под копирку и вторые экземпляры отдает на хранение товарищу, – графоман.
– Надеюсь, ты не будешь писать мне письма под копирку?*
* Такое ощущение, будто это мы с Таней разговариваем… Похоже по тону. Вот хоть прибей меня к столбу гвоздями, не могу вспомнить, когда я ее в последний раз видела. Растворилась в одночасье, и как не было. А потом раз – и молотком по голове! С того света, можно сказать. Это – для красного словца. Тот свет для меня не существует.
Зато на этом свете Елизавета Годунова останется молодой и красивой.
Благодаря Тане. Надеюсь, мои пациенты романов не сочиняют. Озабоченным здоровьем творческий угар не по плечу. Да и что бы я делала в их романах? Массаж контуженому бомбардировщику? Ха! Print on demand, как ты думаешь, мне удастся хоть частично покрыть расходы на болтовню или пора заткнуться?
Кардиоцентр приземлен, от главного корпуса ответвляются многочисленные
* Ради спортивного интереса нагуглила кардиоцентр Чазова. Не соответствует описанию. Скорее всего, Таня там не бывала. Но это, конечно, придирки. Хотя лажа в мелочах приводит к недоверию в целом. Почему так хочется придираться? Зависть? Но уж точно не к Таниным литературным способностям. К себе той. Кстати, Таня точно заметила одну мою особенность. Я никогда ни с кем не говорила о чувствах. Прикрывалась цитатами из книг. Почему? А теперь вот разболталась. Ни к селу ни к городу.
– А не подскажете, где девятый корпус? – спрашивает Лиза дежурную.
– В девятом корпусе у нас белые мыши и подопытные кролики. Может, девятое отделение? Тогда вдоль стены по стрелке.
Стрелка приводит в роскошный вестибюль с черными широченными креслами и цветочными горшками.
– Не желаете сдать верхнюю одежду? – вежливо предлагает гардеробщица.
– Можно не сдавать? – спрашивает Соня.
– Можно не сдавать, – отвечает гардеробщица, – проходите.
Бесконечные стеклянные двери, входы и выходы, и, конечно, где вход – закрыто, где выход – открыто.
– Что-то грандиозное, – говорит Соня. – Где мы?
– В больнице.
– Не может быть! Никакого запаха…
– Такие нынче больницы. Запоминай. А то будешь там клеветать про больных в коридорах.
– Тут не лежат в коридорах?
– По-моему, тут и больных нет, по крайней мере я еще ни одного не видела. Нет, одного вижу… Илья Львович! Шикарная пижама, черная в желтую крапинку, в руке пустой стакан с ложкой.
– Я догадалась, что мы идем к нему… Спасибо.
– Лопни мои глаза – Лиза! – Профессор целует ей руки.
– А это моя любимая Соня…
Хорошо, что «любимая Соня» не видела, как сник профессор.
– Так… Пройдемте к лифту. Камера у меня одноместная, без подселения. В незапамятные времена в такой бы уместилось штук тридцать душ. Ваша подруга, прошу простить склероз…
– Соня.
– Хорошо. Кто вы, что вы, это не допрос, ни в коем случае…
«Камера» оказалась просторной. Профессор уселся в черное кресло с лепестками-подлокотниками, а им велел располагаться на кровати.
– Плюхайтесь прямо с ногами! Кстати, тут сногсшибательный буфет. Импортный шоколад, прошу угощаться! Это Елизавете Владимировне, а это вам, – обращается он к Соне. Лиза ловко перехватывает плитку, вкладывает Соне в руку. – Сопротивление бесполезно! Ваша подруга – змея подколодная, мне стоит невероятных усилий всучить ей что-либо, а в вашем присутствии захапала обе плитки. Так вот, я произвел обследование этого дворца здоровья и, надо сказать, ошарашен. Чазов убил двух, нет, трех зайцев… Я треплюсь – и любуюсь… Не собой, разумеется. Черт бы вас подрал, ей-богу! Вы похожи на Эдварду…
– Сомнительный комплимент, – смеется Соня, стирая платком шоколад с губ, – ведь из-за нее Глан застрелил свою любимую собаку.
Конец ознакомительного фрагмента.