Глубина

Кашафутдинов Ильгиз Бариевич

И она вынимает из сумочки глянцевитый белый конверт.

— Дайте мне прочесть письмо, — прошу я медсестру Зину, но она не на шутку рассержена, и сквозь пудру ярко проступают веснушки.

— Из-за вас меня выгонят с работы, — говорит она и, взяв меня за рукав, тащит к двери. — И вообще вы такой недисциплинированный…

И мне ничего не остается, как покорно плестись за ней в процедурную.

Письмо от англичанина. Мне казалось, что я про него совсем забыл, но теперь отчетливо, без особых усилий вспомнил этого странного человека.

Тогда я ездил узнавать судьбу

рукописи, был июль. Накануне была получка, я купил себе белую синтетическую рубаху, приличные ботинки и такой нарядный приехал в Москву. В этот раз я непременно должен был повидаться с Леной.

В журнале седенький очкастый дядя вежливо вернул мне рукопись. У него был откровенно доброжелательный тон и манера смотреть через собеседника, как будто в отделе присутствовал кто-то третий, к которому он обращался. Он говорил, что есть весьма удачные места, но его огорчила незрелость произведения в целом и неверность трактовки некоторых вопросов. В частности, почему лейтенант, о котором вначале автор пишет, явно симпатизируя ему, вдруг оказался такой низменной натурой? Почему он, воспитанный в духе гуманистического отношения даже к закоренелым преступникам, знающий опыты Макаренко, не пожелал вернуть беглеца в колонию? Боялся кары? Но ведь он в конце сам осудил себя, когда могло бы обойтись лишением свободы на несколько лет за совершенную им ошибку и обман вышестоящих лиц.

Я не возражал и не защищался. Я думал тогда больше о Лене или хотел думать о ней, чтобы не совсем пасть духом, слушая откровенно доброжелательный голос. И обрадовался, когда рукопись легла на край стола и мне была протянута мягкая рука. Было сказано напутствие и теплое пожелание. И когда я выходил из отдела, последовало заверение, что редакция будет только благодарна, если автор принесет нужную вещь.

Потом я позвонил Лене. Она не узнала моего голоса. Я соврал, что прилетел из Астрахани и утром должен отбыть.

— Сергей, так это ты? — спросила она, наконец узнав, кто с ней разговаривает. — Звонишь откуда? Я сейчас девочек соберу!

— Пожалуйста, не надо, — сказал я. — В этот раз я инкогнито…

— Ой!

— Да, Лена. И жду тебя на Тверском бульваре.

— Хорошо, я быстро.

Через полчаса она приехала. Я еще издалека, устроившись в тени клена, наблюдал, как она шла, вглядываясь в лица прохожих. Потом приостановилась, откинула прядь волос, снова пошла, теперь уже неторопливо. И тогда я зашагал ей навстречу. Я тоже старался идти солидно, прямо, но тянуло разбежаться, поймать ее и закружить. Такая она была легкая и уютная в своем летнем платье теплых густо-золотистых тонов.

И все-таки я не побежал, только чуть прибавил шагу и остановился, подойдя к ней вплотную. Надо было что-то сказать, но я, кажется, испугался принятого «Здравствуй!», она тоже промолчала, и только глаза ее, блестевшие под слегка выгоревшими ресницами, как бы вздохнули, делаясь темнее. Затем она поправила на мне сбившийся галстук, а я задержал ее руку, и так мы стояли с минуту.

— Пошли, — сказал я.

— Куда?

— Да так… Куда-нибудь.

— Ты где остановился?

— Нигде, Лена. Я сделал все, что надо, билет в кармане…

—

Я провожу тебя утром.

— Извини, не люблю, когда провожают, — сказал я, вспомнив Деда. — Ты мне расскажешь, как вы тут живете?

— Скучно, — сказала Лена и, что-то вспомнив, поджала губы. — Иногда встречаемся, треплемся… У Райки роман со знаменитым боксером. Сначала тосковала, когда узнала об Ашоте… Как это произошло, Сережа?

Она долгим, тревожным взглядом посмотрела на меня, но я отвернулся, делая вид, что рассматриваю тусклые, запыленные кроны деревьев.

— Это было несколько неожиданно, — сказал я. — Хотя мы и догадывались, что он продержится недолго…

— Ничто не могло его спасти?

— Медицинское вмешательство было бессмысленным.

И потом до Арбата мы шли молча. Тонкая, горячая ладонь Лены лежала в моей руке. Казалось, что в эти минуты на свете не происходит ничего более значительного, чем наша встреча и это наше молчаливое шествие по мягкому асфальту. Я почувствовал, что если мы еще так будем брести в безмолвии, держась за руки и уединившись среди звона и гула огромного города, мне не выдержать. Я возьму и скажу, что все не так, как думает Лена, была сказка и все мы — жалкие лгунишки.

Поэтому я сказал:

— Зайдем в «Прагу»?

И там, в «Праге», мы увидели англичанина. Вернее, он увидел Лену и подошел к нашему столику, оставив компанию соотечественников, чинно сидящих в углу. Высокий, с длинным болезненным лицом, он поклонился и попросил разрешения присесть. Не то от неловкости, не то от выпитого вина у него были розовые уши.

— Вам нравится в России, мистер Беркли? — спросила Лена, познакомив нас.

— Да, я с сожалением думаю, что скоро покину вашу страну, — сказал он. — Но я непременно хотел бы еще раз посетить вашу замечательную картинную галерею… Надеюсь, вы не откажете мне в любезности, ведь вы работаете там.

Он говорил по-русски свободно, но медленно. Заговорив о галерее, он как бы подчеркнул, что каждое посещение для него имеет больший смысл, чем мы могли подумать.

— Простите за нетактичный вопрос: сколько вам лет, Сергей? — спросил он и ждал ответа, глядя на меня тоскливыми и, как показалось, виноватыми глазами.

— Двадцать один, сэр, — сказал я.

— Ваш отец, видимо, участвовал во второй мировой войне?

— Да. Он погиб.

— Он был в сухопутных частях?

Англичанин не сводил с меня взгляда. Он даже не заметил, как подошел официант.

— Еще одну рюмку! — сказал я, уверенный, что англичанин выпьет с нами.

А он и не слышал того, что я сказал официанту, он ждал ответа. Казалось, что он сейчас потеряет самообладание и повторит вопрос, но я сказал:

— Мать говорила мне, что он был мобилизован во флот.

— Подводный?

Он выговорил это, как будто всхлипнул. Я коротко переглянулся с Леной — она сидела растерянная, сбитая с толку поведением англичанина. Он заметил наше недоумение, выпрямился в кресле, достал пачку сигарет.