Глубина
Шрифт:
Я ощущал зной, палящий голову, обжигающий подошвы ног, и в горле было так сухо, что я не мог даже шевельнуть языком. Я сумел бы просто убежать от реактора к выходной двери, которую собственноручно запер изнутри. Может быть, я не раз, пока возился с аварийными стержнями, был близок к тому, чтобы сорваться со всех ног, но что-то сдерживающее, противоборствующее страху заставляло меня спокойно действовать. Вот это и было вреде внутреннего ритма.
Я увидел контрольный прибор, показывавший нарастание мощности реактора — информация, подтверждающая, что наше бегство оправдано. Но ее было достаточно, чтобы вспомнить
Подул ветерок, неся из сумеречного простора запах свежевыпеченного хлеба и жженого пороха. В той стороне, откуда налетел ветер, небо озарено неярким сиянием: город зажег огни. Слышен отдаленный топот множества ног, голоса мальчишек. Потом, перекрывая все звуки, взлетает над темной рощицей зазывное конское ржанье. И мягко вспыхивают вершины деревьев, горбясь, лениво выкатывается луна, и от ее русалочьего света потерявшее глубину из-за фиолетовых сумерек пространство снова обретает трехмерность.
16
Мы с Леной вдвоем — я лежу в постели, она устроилась на подоконнике. Анатоль ушел вниз, дежурит с медсестрой Зиной, а мне хочется, чтобы он сейчас был с нами.
Я плохо знаю женщин, но вот сидит Лена, и от всей ее напряженной позы исходит волнение, передается мне — что будет, если она решится сделать то, о чем думает?
Я не ошибся — Лена идет к двери и запирает ее. Гасит свет.
— Так лучше, правда? — говорит она испуганным голосом.
Еще минуту назад я смог бы ответить Лене и даже предотвратить этот момент, но теперь, остолбенев, слежу за ней.
Ей Анатоль ничего не сказал.
— Хочешь я немного полежу с тобой?
Движения у Ленки неловкие и торопливые, когда она снимает кофточку. Юбка падает на пол, но Ленка не поднимает ее, а перешагивает и приближается ко мне. Она ступает на пол босыми ногами неслышно, словно плывет в лунном свете.
Все упущено, нет сил возражать, и Ленка укладывается рядом со мной и лежит тихо, как мышь, коснувшись теплым коленом моих ног. Так мы лежим, прислушиваясь друг к другу.
Она не дышит, чтобы услышать мое дыхание. Я тоже не дышу и слушаю ее, и мы лежим в тишине, пока не начинаем задыхаться. Потом почти одновременный вздох, шумный, во всю грудь, словно только что вынырнули из воды.
— Ленка, — говорю я, отдышавшись. — Тебе нравился какой-нибудь мальчик?
И мне показалось, что она вздрогнула, когда я сказал это.
— Почему ты спрашиваешь об этом сейчас? — обиженно проговорила она.
— Так, — сказал я. — Интересно…
— Нравился…
— Ну и как?
— Ничего. Он мне очень нравился. А когда человек так нравится, он — божество.
— Он в самом деле
— Мы опоздали на электричку за городом и остались ночью одни… Он на меня кинулся, как варвар… Чуть руки не поломал мне… Я убежала и до утра просидела под деревом.
Я протягиваю к ней руку, и пальцы погружаются в волосы Ленки. Она вздрагивает, прячет голову, тычется горячим лицом в шею.
Она ничего не знает.
Во мне нет того, что бывало раньше, когда я прикасался к ней, ощущал ее тепло, запах.
Сейчас только цветная мысль в голове, как при ударе в затылок, что все осталось по-прежнему, и только во мне что-то изменилось, и у меня немое, стерилизованное тело.
— Ленка, — говорю я. — Ленка, ты ничего не знаешь…
Ее руки крепко прижаты к моей спине, под упругой, горячей грудью сильными толчками бьется сердце. Она дышит мне в шею, и это начинает меня раздражать. Я чувствую, что еще немного, и я оттолкну ее от себя, наговорю грубых слов. Могла бы выбросить романтику из головы, не лезть в добровольные жертвы.
Но Лена приподнялась и посмотрела на меня. В затененных глазных впадинах — две дрожащие светлые точки. Одеяло сползло с ее мягко светящихся плеч, и она осталась сидеть с согнутыми коленями. Ветер колыхнул занавески окна, стало светлее, и Лена прикрылась.
— Приснилось однажды, будто мы спали вместе, — сказала Ленка. — Просто лежали и все… Можно, я еще полежу Сергей?..
Теперь было все равно. Пусть лежит себе хоть до утра. Никто слова не скажет, все знают, что из этого ничего не получится. Женская и мужская особи в одной постели делают вид, что им хорошо. Ей девятнадцать, ему двадцать один.
И вдруг я почувствовал, что плачу.
И не только я один, Ленка тоже плачет.
Койку я придвинул к самому окну и лежу на раскрытой белой постели, разбросав в стороны руки и ноги, глядя на луну, подернутую серебристой кисеей перистых облаков… Я так долго не свожу глаз с нее, что постепенно ощущение замкнутости в четырех стенах пропадает, и я пускаюсь в свободное медленное парение. Четкий круг луны холодного белого накала увеличивается и звезд больше, одна ярче другой. Ни запахов кругом, ни холода, ни тепла, ни ветра и ни звука — эфемерная среда, где мне оставлены одни лишь глаза.
Эффект вознесения так правдоподобен, что я чувствую отрешенность и одиночество. Я обращаюсь к земным образам, ворошу память, вылавливая прежние впечатления. Преодолеть земное тяготение еще не значит вырваться из плена земного бытия.
Я вспоминаю тихую московскую квартиру, белые крыши домов, смутно обозначенных в продолговатом проеме окна, лампу на столе и бутылку вина, возле которой лежат бананы.
И лицо Ленки, освещенное снизу, отчего нос казался вздернутым и коротким, глазные яблоки настолько прозрачными, что я мог рассмотреть золотистые волоконца сетчатки. Мы пировали тогда вдвоем, проводив ее родителей за город с ночевкой. Я был во фланелевой расстегнутой рубахе, Ленка — в домашнем халате. Халат был староват и тесен, и пуговицы возле колен расстегивались так часто, что мне надоело отворачиваться, и я перехватил Ленкину руку, когда она принялась их застегивать бог знает который раз. Кажется, что она ошалела от этого и испуганно глянула туда же, куда смотрел я, — на свои колени.