Глубина
Шрифт:
— Боюсь, что вы неправильно истолковали мой интерес, — сказал он закуривая. — У меня дрожат руки, и мне не скрыть этого… Все это отголоски одного драматического события, которое круто изменило мою жизнь…
Я не могу сказать, что он был подводником, я не знаю.
— Но как его звали?
— Николай Тураев.
— Николай… — произнес он вполголоса, прислушиваясь к звучанию этого имени. — Ни-ко-лай… Видите ли, эта история… — продолжал он, все сильнее беспокоясь. — Эта история…
Внезапно он встал.
— Я вижу, что вы заинтригованы, тем не менее я должен оставить вас. Обещаю, что вы все узнаете. Я увижу в галерее Элен. Всего доброго. Извините.
И он ушел, нетвердо переставляя длинные ноги, а позы следящих за ним товарищей выражали сдержанное неодобрение.
14
А теперь вот это письмо. Пока я был в процедурной, оно лежало за пазухой, теплое. Я ложусь на кровать и вынимаю из конверта три сложенных вчетверо листка с машинописным текстом. Письмо начинается без обращения к кому-либо, с красной строки:
«Тогда я был лейтенантом королевского военно-морского флота по особым поручениям. Осенью сорок третьего года одна подводная лодка небольшого водоизмещения, на борту которой
Однако на рассвете, когда мы шли на перископной глубине вдоль норвежского побережья, послышался отдаленный шум винтов. Я лежал в кормовом отсеке, борясь с приступами морской болезни, когда близко от корпуса лодки взорвались глубинные бомбы. В отсеке погасло освещение. После второй серии взрывов лодка с большим дифферентом на нос начала погружаться, и за стальной переборкой, отделяющей наш отсек от остальных, зашумела вода. Это произошло очень быстро, и только некоторое время спустя, когда все затихло, я понял, что лодка погибла. Эта страшная мысль сковала мои мышцы, оцепенила мозг. Но скоро наступило возбуждение, и я, карабкаясь, лихорадочно начал искать выхода из темноты. Когда я добрался до переборочной двери и нашел рукоятку замка, кто-то с силой оттолкнул меня назад.
— Спокойно!
Внутренность узкого отсека осветилась слабым лучом аварийного фонаря. Моряк, который держал его в руках, приникнув ухом к бронированной двери, слушал, что происходит за ней. Но там стояла мертвая тишина. Потом он сорвал с аварийного щитка молоток и несколько раз ударил им по сферической поверхности двери. Это был условный стук, и на него никто не откликнулся.
В отсеке нас оказалось трое.
Третий подводник, белокурый молодой человек с разбитым при падении лицом, сообщил:
— В трюм поступает вода.
— Сколько времени мы сможем продержаться? — спросил я, — это были мои первые слова, сказанные после катастрофы.
— Какое это имеет значение, — раздраженно ответил мне первый подводник. — Они спускают водолаза.
Шум винтов наверху прекратился, но были слышны далекие звуки производимой работы.
— Приготовь лебедку! — приказал первый подводник своему товарищу. — А вы, лейтенант, отдрайте заднюю крышку правого торпедного аппарата.
Я охотно согласился исполнить это приказание — было похоже, что они начинают приготовление к выходу на поверхность. Мы провозились полчаса, пока зацепляли стальные лебедочные тросы за стабилизаторы торпеды, покоящейся в аппарате.
Вода заполнила трюм и поднялась выше палубы на несколько дюймов. Напор воды создавал заметное давление в воздушной подушке. Воздух густел, и я начал дышать ртом.
Прошло еще полчаса, теперь торпеда лежала на стеллажах, и второй подводник, вооружившись специальным ключом, совершал непонятные мне манипуляции.
— Готово! — доложил он первому подводнику.
Ледяная вода подобралась к коленям. Я лег на подвесную койку. Первый подводник вынул из кармана плитку шоколада, разломил его на три части и угостил нас.
— По сто граммов бы, — сказал он с улыбкой, которая показалась мне искусственной в этой трагической ситуации.
— Хорошо бы — для храбрости, — в тон ему отозвался второй подводник.
А я уже был несколько пьян — начинался азотный наркоз.
— Антоновка сейчас самый смак, — сказал первый подводник, потушив фонарь. — Мы с батей как раз перед войной посадили двухлеток. Не пришлось попробовать.
— А у меня сын родился после того, как началась война. Пишут, что похож на меня, — подхватил второй.
— Вы считаете положение безвыходным? — спросил я, заметив, что в их голосах зазвучали прощальные нотки. — Что мы ждем?
— Осталось еще немного воздуха, — сказал первый. — А там включим дистанционный взрыватель… Они ничего не получат.
В это время снаружи послышался металлический скрежет, и мы замолчали.
— Если они спускают водолаза, надо полагать, им было кое-что известно, — протянул первый подводник.
— Разумеется, это дело рук германской разведки, — сказал я.
— Или предательство союзной разведки, — предположил первый подводник.
— Это обстоятельство исключено, — возразил я не очень настойчиво, потому что начал задыхаться от нехватки воздуха.
— Включи-ка свет, свет! — потребовал вдруг первый.
Зажегся фонарь.
За бортом что-то скреблось.
Первый подводник вынул из кобуры револьвер и стал пускать пулю за пулей в то место, откуда доносилась возня, но там только сыпалась пробка, которой обиты были промежутки между шпангоутами. Расстреляв обойму, подводник выронил оружие, оно с бульканьем упало в воду и стукнулось о палубу.
— Извините, — пробурчал он сквозь зубы. — Так хочется схватиться врукопашную.
— Успокойся, — сказал ему второй подводник. Он снял с борта кислородный прибор и протянул его товарищу.
— Подыши.
— Мы выберемся когда-нибудь отсюда? — невольно прокричал я, возбужденный только что минувшей сценой ярости.
— Лейтенант, мы останемся здесь, — сказал первый подводник. — Я думал, что вы это поняли…
— Быть заживо погребенным, когда есть возможность спастись? — Я собрал все свои силы, когда говорил это. — Я не думаю, чтобы немцы убили нас. Это противоречило бы законам морской традиции и гуманизму…
— Хорошо, лейтенант Беркли, — сказал первый, почему-то грустно усмехнувшись. — За вашей спиной висит кислородный прибор… Но сначала надевайте водолазный костюм… Левый торпедный аппарат скрылся под водой, мы отдраим обе крышки и соединимся с морем. Вам потребуется десять минут, чтобы выбраться на поверхность.
В те минуты я не обладал способностью колебаться в своем решении. Моими действиями руководил инстинкт самосохранения. Я покорно исполнял советы подводников: они сводились к тому, как правильно пользоваться кислородным аппаратом, находясь под водой, и остаться в живых.
Все оказалось верно: через десять минут после того, как в водолазном снаряжении я полез в узкую горловину торпедного аппарата, я был выброшен на поверхность океана и увидел бесконечное, унылое небо.
Один из противолодочных кораблей, дрейфовавший над затонувшей лодкой, на малом ходу приблизился ко мне, и я был поднят на борт. С меня сняли маску. Бородатый морской офицер приветствовал меня на плохом русском языке. Он похвастался тем, что они так блестяще накрыли подводную цель. И добавил, что я правильно сделал, покинув борт корабля, и понадоблюсь при разборе груза, который будет доставлен со дна. Меня чуть не стошнило
Однако сигнальщик успел сделать всего несколько взмахов флажками. Взрыв сотряс воздух, и корабль содрогнулся. Я видел, как судно, на котором производились водолазные работы, переломилось пополам и стало тонуть. Нас накрыло огромной волной…
После бесчисленных допросов я был отправлен в Берлин, оттуда — в концентрационный лагерь. Союзные войска освободили нас, когда я лежал в лазарете в бредовом состоянии.
Воспоминания и размышления обо всем этом превращаются для меня в мучительные акты самоистязания. Они длятся иногда целые дни и ночи.
При посещении Третьяковской галереи я усидел картины, изображавшие морские баталии времен второй мировой войны. Подводные лодки и лица моряков, исполненные в реалистической манере, оживили мои воспоминания. Я явственно видел две фигуры в сумрачной глубине маленького, умирающего отсека, их глаза, плохо различимые из-за скудного освещения, но горящие нескрываемой жалостью и презрением к человеку, который покидает их.
До того, как встретиться с русскими, и после я читал и слышал об их фанатизме. Но я понял, что он не похож на фанатизм японца, кончающего с собой, прибегая к харакири. И совсем не похож на фанатизм дикаря, подвергающего себя самосожжению в религиозном экстазе.
То, что сделали двое оставшихся в лодке, было результатом их духовного превосходства.
Сопоставляя с ними себя, я пытаюсь вспомнить чьи-то мысли о человеке, как об удивительном создании природы. И что от самого человека зависит, стать ему богом или низменнейшим существом.
15
Я подхожу к окну. Легкая ситцевая занавеска развевается на уровне глаз, как белый флаг. Откуда взялся ветер и откуда ощущение какой-то перемены, пока я был занят чтением письма? Не оттого ли, что пулеметы, стрелявшие вначале, теперь замолкли, и солнце катилось по наклонной, ушло за пределы видимости?
Четкая тень от забора сгустилась, стала длинней. И желтая бабочка, пересекая границу тени и света, то вспыхивает, то меркнет. Она летит зигзагом: вправо — тень, влево — ярко. Так передвигаются надводные корабли, обнаружив поблизости вражеский перископ, — противолодочным зигзагом. Лево на борт, право на борт, жизнь — смерть, жизнь — смерть… Жизнь!
За забором молодая трава зеленеет ярко, волнуется под слабыми порывами ветра, и серебристые косяки медленно уплывают в темнеющую глубину луга. Сразу за сверкающей излучиной реки к окраске полей примешивается лазурь, ровная и дымчатая, переходя у смягченной линии горизонта в колеблющуюся синеву. Узкая каемка далекого леса и очертания церкви за ним — тоже синие, воздушные. Водянисто-прозрачное, суженное у смыкания с землей небо ближе к зениту подергивается смесью бирюзы и золотистой охры. Два легких облака скрадывают головокружительную бездну небес, подчеркивают перспективу лежащей впереди дали, пронизанной красноватым сиянием.
Из синей рощицы, одиноко притулившейся на левобережье, не спеша выходит белый конь. Чуть отстав, следуют за ним две вороные кобылы, и вся эта троица спускается к водопою. Дойдя до излучины, они останавливаются, как бы в раздумье, поперек отраженного рекой света, и нет больше белого коня — три черных, неподвижных силуэта.
Тем временем тень забора все удлиняется, в небе — розовые и фиолетовые полутона, и черные крупы лошадей, зашедших в воду, окружены красным ореолом.
Запоздало стрекочет на стрельбище пулемет. И, теснясь друг к другу, скачут в свою рощу лошади, роняя красные брызги с копыт, — снова две вороные кобылы и белый конь.
Всего одна короткая очередь — впечатление покоя, вечности, созданное тихой сменой красок, игрой света и тени, оказалось иллюзорным, исчезло. Но человек забывчив, и я скоро забуду о выстрелах, отвлекусь, а потом снова начну наивно и доверчиво смотреть на успокаивающую картину заката. До моего появления ею любовались миллиарды, и сейчас, кроме меня, видят сотни миллионов землян. Одни, глядя на все это, внезапно умиротворяются, им хочется обрести неподвижность дерева и стать частицей этого покоя и гармонии. Другие, особой категории, в своих желаниях противоположны первым: они уподобились бы солнечным лучам, чтобы лететь со скоростью 300 тысяч километров в секунду и покрывать расстояния между галактиками. Почему их так сильно тянет к скорости? Молекулы воды при нагревании отделяются друг от друга, когда скорость их движения достигает уровня, при котором первичное состояние воды нарушается и образуется пар. Является ли тяга людей к скорости подсознательным стремлением бежать из привычного уклада, из плена повседневности?
Так или иначе, человек живет в ожидании чуда, один — пассивно, как растение, другой — одержимый идеей приближения этого чуда. Одержимый создает огромные силы для осуществления своей идеи, иногда не думая об ответственности за использование этих сил. В один прекрасный день он вспоминает, что три четверти времени, сознательно прожитого человечеством, ушло на войны. И всеобщего согласия, символизирующего чудо, опять не получилось, земля не устроена.
Расщепление атома, этот великий шаг к столу благоденствия, в большой степени разнообразил арсенал насилия на будущих театрах военных действий…
От самого человека зависит, стать ему богом или…
Капитан уехал вон той оранжевой дорогой, выжимая из мотора полные обороты. Но как мала скорость его автомашины, чтобы вырваться из реальности. Ее достаточно лишь для столкновения с дорожным столбом или встречной машиной. Эта жестокая мысль не принадлежит мне, просто конец предполагаемого поведения Капитана навязан мне чем-то прочитанным.
Или он ничего не сделает и ничего не сможет, как при нашей встрече, ему будут недоступны мысли о собственном несовершенстве, потому что инстинкт самосохранения превратил его в напуганное и тупое существо…
Излучина реки начинает затухать, подергиваясь синеватым медленным туманом. Скрылись облака. Солнце зашло, но земля еще хранит его тепло, и в воздухе сильнее обозначились запахи остывающих трав.
Я протягиваю руку, чтобы сорвать тополиный листочек, но тут же отдергиваю ее, увидев около локтя темное круглое пятно. Такое пятно есть и на правом предплечье. На животе, в паху. Это ожоговые пятна. Они появляются в тех местах, где поверхностные ткани облучились особенно сильно.
Как давно это было — сверкающая пластмассовой отделкой пультовая, колокола громкого боя, мигающие красные лампы, желтый, грязноватый пар у потолка реакторного отсека и Клеопатра с мальками, забившаяся в стеклянный угол аквариума. И та уравновешенность, с которой я работал, подчиняясь странному внутреннему ритму.