Глубинка
Шрифт:
— Младший политрук! — И подбежавшему политруку тихо, вразумляюще: — Ну что вы так-то? База и поселок соседствуют, вот и завели невест, жен, вот и провожают, и правильно делают. По жизни все правильно, поняли?
Усталый политрук козырнул, проводил «эмку» повеселевшими глазами, улыбнулся и сразу стал как все тут — свой, дорогой. Почувствовав перемену к нему в настроении окружающих, голосом, освобожденным от уставных нот, разрешил:
— Провожай, но не втискивайся в строй, гражданочки! — И, чуть построжав: — Ждите со скорой победой! Папаши, не посрамим ваших заслуженных седин!
И
Рядом с Котькой, под тополем, скопилось много народа. Старухи крестили проходящие враскачку шеренги, деды курили, хмуро глядели из-под козырьков кепок, будто оценивали или сравнивали войско с тем, другим, давним, в котором сами, шагали вот так же когда-то. Приписная к военкоматам молодежь перемигивалась, подталкивала друг друга локтями. Уже не было разговоров о конце войны, о параде. Они поначалу выплеснулись, ликуя, но быстро сникли и завяли, как вянет трава, выползшая не в пору по ранней весне, по неверному еще теплу.
Но скоро хвост колонны пропылил поселком, втягиваясь на исполосованную рельсами, пропахшую мазутом и освистанную паровозами сортировочную. Котька сунул удочки под крыльцо, влетел в пустую избу, плюхнул связку чебаков в тазик с водой и бросился догонять мальчишечью ораву. Парнишки пристраивались к матросам, усердно подбирали ногу, кое-кто форсил в бескозырке. Матросы на ходу набрасывали их на выгоревшие от солнца головы ребятни, тешили их, как бы приравнивая к себе.
Бригада рассаживалась по теплушкам. Вдоль вагонов бегали, хлопая клешами, плечистые военморы, на манер революционных моряков перепоясанные пулеметными лентами. Из вагона-камбуза кок в белом колпаке и переднике раздавал старшинам луженые бачки.
— За обедом на следующей станции, — каждому наказывал он и бросал в бачок поварешку.
Сновали улыбчивые медсестры в синих беретах на кудряшках, в облегающих, будто приутюженных к телу, юбках и синих форменках. Сбоку у них болтались тугие брезентовые сумки с кровавыми крестами в белом круге. Огромный старшина с нашивками комендора выкрикивал из теплушки:
— Первая вахта Лунева!.. Где Лунев?
— На якоре Лунев!
— У него на шее подружка сохнет!
Матросы смеялись. Комендор сдвинул бескозырку с огненного чуба на печальные глаза:
— Добро. Подменяет вахта Климшина. Где Климшин?
— Есть!..
С крыши вагона заиграл горнист. Ребятишки пялили на него завистливые глаза, шушукались. Юнга-горнист был одного с ними возраста, но шел со взрослыми на настоящую войну в ладно подогнанной форме, с маленькой кобурой на флотском ремне. Он был для них мечтой недосягаемой, героем был.
Увидев в толпе Котьку, Ванька Удодов пробрался к нему, заорал, растягивая ворот рубахи:
— Вида-ал?
Заветная, сине-белыми полосами скалилась из прорехи флотская тельняшка. Удод успел, выцыганил ее у кого-то, напялил и ошалел от счастья. Откуда-то вывернулся тщедушный Вася Ходя и тоже завистливо вытаращился на полоски.
— Не чухайтесь, ребя! — Удод притянул их головы к себе. — У кого дома водка есть или какая бражка — тащите. Флотские за четушку ремень с бляхой отвалят или тельняху. Беги, Ходя, не стой. От твоего батьки остался
Васька Чи Фу, по прозвищу Ходя, боготворил Удода, всюду шлялся за ним, хоть и получал от него всевозможные клички и на всякую откликался с готовностью. Может, потому они не прилипали к нему надолго. Мать у него русская, а отец кореец-зеленщик. Самые ранние огурцы и редиски были у Чи Фу. Отец с корзинами на прямом коромысле вечно раскачивался тощей фигурой по улицам, нараспев предлагая отборный товар. Поселковые плохо покупали его овощи, хотя и стоили они грош. Знали, от каких таких удобрений редиска на грядках прет в кулак, а огурцы в скалку. Поэтому старик слонялся по городу или по базе флотилии, где все шло нарасхват. С началом войны зеленщика куда-то увезли, с такими же, как он, огородниками. Васька остался с матерью. Его дразнили то Чесногой, то Редизой. Ходя — это новая кличка, а фамилию давно переиначили. Из Чи Фу он стал Чифуновым, вполне русским, хотя русские слова коверкал.
И сейчас на приказание Удода он с готовностью задергал золотушной головой.
— Чичаза моя скоро! — пообещал он, посверкивая плоскими, косо отчеркнутыми к вискам глазками, и сорвался с места. Котька приударил следом.
— Опоздаем! — крикнул он в макушку Ходи.
— Мала-мала успеем! — скулил Ходя, растыркивая толпу острыми локотками.
В поселке разбежались. Котька взлетел по ступеням высокого крыльца, рванул дверь. К нему, заполошно впрыгнувшему в избу, повернулось испуганно несколько старух, сидящих за кухонным столом. Они собрались у Ульяны Григорьевны пошвыркать чаек, пошептаться. Всякая принесла с собой в платочке сахарку, кусочек хлебца да чаю щепоть. В каком теперь дому попотчуют, как прежде, — «чем бог послал»? А со своим — хозяйке не в тягость, не в стыд за пустой стол, да и гостям неловкости никакой от этого нету. Подавай кипяток и — полное удовольствие. Старухи, они двойной мудростью мудры в тяжкую годину.
— Каво стряслось? — мать привстала с табуретки, пытливо вглядываясь в потное лицо Котьки. А он завороженно смотрел на стол. На нем стояла четвертинка водки, заткнутая газетным катышком. Старухи выставили ее для поддержания обычая. Пускай не родные сыны прошли поселком на фронт, все равно там своим поможет и убережет соблюденный матерями обычай — провожать в путь-дорогу горькой чарочкой. Вот и провожали они неродных им матросов, как родных, — со слезой, с водочкой. И стояла четвертинка распочатой в окружении граненых стопочек старого стекла с радужной побежалостью, обещанием свидания светилась.
«Отдадут, не отдадут?» — гадал Котька, оглядывая старух, и не удивился, увидев среди них соседку Матрену Скорову, большую ругательницу, вечно враждующую со всеми. Не удивился потому, что вместе с войной утихла всякая вражда и ссоры. Люди потянулись друг к другу, делились самой малой искоркой радости. Редки были искорки эти, но соседи оттаивали возле чужих, надеясь когда-нибудь обогреть своей, если она достанется им, своя.
— Ты че такой? — тихо, удушливо переспросила Ульяна Григорьевна, и Котька понял — бежал зря.